Кровью омытые. Борис и Глеб - Борис Тумасов

— Не твое это дело, великий князь, ты за всю Русь Киевскую в ответе!

И сам пошел на единоборство. Видит Борис, как схватились печенежский богатырь и воевода. Не долго бились, поднял Попович печенежина, ударил о землю, и тот дух испустил…

Однако куда подевался и сам воевода, Борис не видел, зато над городом уже поднялись клубы дыма. То киевляне зажгли костры, варили смолу и кипятили воду, чтобы лить на голову осаждающим.

Стучал порок-таран. Печенеги раскачивали бревно и били в ворота… Полезли на приступ. Их сбрасывали в ров, рубили мечами, кололи копьями. В ход пошли топоры и дубины. Уже завязалась рукопашная схватка… Затрещали ворота. А печенегов все прибывает и прибывает. Они наползали от леса, кричали радостно, предчувствуя победу.

Печенеги взобрались на дозорную вышку, наседают на Бориса. Он видит их, безбородых, оскалившихся, слышит хохот. С ними хан Боняк, предводитель всех печенегов. Борис выхватил меч, рубится с ханом. Падают ханские телохранители, однако Боняка меч не берет, он хихикает и голосом Блуда вопрошает:

— Поди, брата Ярослава жалеешь, князь?

И на глазах Бориса Боняк в Блуда обращается.

Что дальше произошло, князь не увидел. Сон в иное его перекинул… Он лежит на лавке в просторной избе. Тихо и сумрачно. По стене ползают тараканы. Их много. И Борис вспоминает осаду Киева…

Он подает голос, и рядом с ним появляется Предслава. От нее пахнет свежими травами, а на голове венок из полевых цветов. Борис спрашивает ее:

— Скажи, сестра, устоял ли Киев?

— Устоял, братец, устоял, — отвечает Предслава, но голос ее грустный и в глазах слезы.

— Но тогда почему ты плачешь и в очах твоих грусть?

— Печаль моя оттого, что приехали за мной послы короля Болеслава и отвезут меня к нему в жены, и отец не возражает.

— Но теперь я великий князь!

— Ах, кабы твоя воля, братец. Княжество Киевское хищники терзают и меня в жертву требуют.

Наклонилась Предслава, поцеловала Бориса, и губы у нее были холодные. Князь ловит ее руку, но сестра ушла. Борис хочет заплакать, как плакал в детстве, если его обижали, но слез не было…

Совсем неожиданно Предслава вернулась, и Борис обрадовался. Но как же он удивился, когда увидел, что это не сестра, а Росинка, его будущая жена. Она говорит ему:

— Я зарок давала на три года, но теперь жалею. Скажи о том великому князю.

— Скажу, Росинка, непременно скажу, любовь моя, — хочет закричать Борис, но голоса нет.

А в избе посветлело, и стена очистилась от тараканов. Сел Борис на лавку, манит Росинку, но она головой повертела:

— Нет, князь, женой твоей стану, тогда и бери меня всю.

И она, как и Предслава, удалилась…

Но сон Бориса на этом не оборвался. Рядом с ним на лавку сел Ярослав, худой, бороденка клинышком. Обнимает Бориса, шепчет:

— Не ходи против меня, брате. Ради власти я на все готов.

— Ярослав, брате, знаю, ты мудр, но ужли не уразумел еще, что не алчу я власти великокняжеской?

— Этого отец желает, и ты на моей дороге стоишь.

— Подобное и от Святополка слышал.

— Он тоже великого княжения ищет, и ты ему путь закрыл.

— Господи, зачем вы так?

— А как ты хочешь?

— Миром поладить.

— Нет, Борис, власть полюбовно не делят, она кровью добывается.

Сник Борис, а Ярослав уходить собрался. Последнее, что и успел сказать ему Борис:

— Брате мой Ярослав, не ходи на отца, примирись!

Усмехнулся новгородский князь и дверь в избу закрыл.

А Борис пробудился весь в поту. Отерся рукавом, на оконце опочивальной поглядел. Рассветало, и небо с легкой розовинкой. Вздохнул, сон вспомнил. Причудилось же такое! А все потому, что вечером на совете речь о печенегах вели и новгородцев вспоминали… Но отчего Предслава привиделась и Росинка?

И подумал, когда Росинка станет его женой, это будет самый счастливый день в его жизни.

Позвав спящего у двери строка, оделся, во двор вышел. Киев еще в предутренней дреме, и только у колодца поскрипывал слегка журавль с бадейкой да негромко переговаривались ранние хозяйки, будто не осмеливались потревожить рассвет.

— Боже, — прошептал Борис, — вот она, благодать Твоя, Господи. Покоя и мира жажду. Услышь меня, Всевышний!

Глава 12

Еще в лето шесть тысяч четыреста восемьдесят восьмое от Сотворения Мира, а от Рождества Христова в девятьсот восьмидесятом ходил великий князь Владимир Святославович на западных славян и взял их города Червень и Перемышль. Польша считала Червенские города своими, но в ту пору она вела длительную войну с Чехией и Германией. Король Болеслав отнял у чехов Краков с его землями, Моравию и земли словаков до Дуная.

Втянутый в эти войны, он не осмеливался начать борьбу с киевским князем. Для того ему надо было замириться с чехами и немцами. Однако это оказалось задачей трудной, слишком много завоевала Польша, чтобы с нею пойти на мир…

Потом произошло событие, после которого у польского короля появилась надежда взять у Киевской Руси Перемышль и Червень, не прибегая к войне. Великий князь Владимир Святославович женил сына Святополка на дочери Болеслава. Король надеялся, что когда Святополк станет великим князем Киевской Руси, он отдаст Червенский край Польше…

При Болеславе Польша сделалась оплотом латинской веры. Государством, откуда, по замыслу Римского Папы, будет распространяться католицизм на восток, и в первую очередь в Киевскую Русь…

Нунций Папы Римского Рейнберн, духовник княгини Марыси, не случайно сидел в Турове. Много лет назад выехал он из Рима в Польшу, служил епископом колбержским, был доволен своей жизнью, но явился папский посол и передал указание поехать с дочерью Болеслава в Туров. Трудную миссию возложил на него папа. Рейнберн давно уяснил, князь Святополк христианство принял, потому что этого хотел великий князь Владимир. Но в душе его вера неустойчивая. Стоит Святополку стать великим князем, и Киевская Русь перейдет к вере латинской. От Рейнберна требуется лишь подталкивать Святополка к католицизму.

С приездом в Туров пресвитера Иллариона жизнь Рейнберна усложнилась. Илларион глаза и уши великого князя киевского. Святополк хоть и догадывается о том, но как противостоять тому?

Вышел нунций из своей каморы, глотнул свежего воздуха, закашлялся.

Давно, так давно это было, что Рейнберну казалось, такое случилось не с ним. Жил он на берегу моря, мать варила ему с братьями и сестрами рыбную похлебку, и когда Рейнберн, спеша и давясь, кашлял, мать стучала ему кулаком по спине, приговаривала:

— Погубит тебя твоя жадность!

Нет уже матери, разошлись по миру братья и сестры, где они и что с ними, один Бог знает…

Рядом с каморой епископа камора пресвитера. Оба они слуги Божьи, служат одному Богу, ибо Бог един, но наместники Бога на земле у латинян — Папа Римский, у исповедовавших веру греческую — патриарх.

В душе епископ знает, у Господа нет наместников, это в миру, а папа и патриарх, как и все смертные, — паства Божья. Истина в одном, над всеми Бог и всяк живущий — его слуги.

Сидят Илларион и Рейнберн в Турове, время от времени шлют тайные письма, один в Киев, другой в Рим, каждый свою службу исполняет…

Открылась дверь каморы пресвитера, и, пригнувшись под низкой притолокой, выбрался Илларион, перекрестился, заметив епископа, пророкотал:

— Латинянин зловредный. Зачем ты лик князя Святополка на запад поворачиваешь? Господь велит на восток взирать, оттуда дню начало…

И захохотал громоподобно. Отвернулся Рейнберн, промолвил с досадой:

— О Езус Мария, к чему вводишь меня во искушение, избавь от нечестивца.

И заторопился в свою камору, а вслед ему несся хохот.

— Знаю, не любишь ты, латинянин, правды, коварство твое мне ведомо, и творишь его, таясь. Ужо выведу я вас, тараканы запечные!

Захлопнулась дверь каморы за Рейнберном, а пресвитер все еще поносил зловредство епископа.

Наконец унялся. Подобрав полы старой, засаленной рясы, уселся на бревно, задумался. Мысли малоутешительные. Вчерашнего дня заметил, как у папского нунция побывал монах-латинянин. Выглядел он усталым, — видно, проделал многоверстный путь. О чем вели речь епископ и монах, никому не ведомо, но как он появился у Рейнберна, так и исчез.

По всему, епископ передал письмо в Рим ли папе, в Гнезно ль королю.

В одном уверен пресвитер, плетет папский нунций Рейнберн сети вокруг Туровского князя.

— Ох-хо, — вздыхает Илларион и думает, что давно пора великому князю Владимиру Святославовичу разорить это осиное гнездо.

Полночную тишину хором нарушал шум леса да редкие окрики дозорных, призывавших бодрствовать.

Святополк и без того бодрствует, нет сна, думы одолевают. Он ворочался с боку на бок, и тогда жалобно поскрипывала деревянная кровать, широкая, на пол-опочивальной. Старая кровать будто плакала, жалуясь на свою долгую жизнь. Но хозяин, туровский князь, не понимал ее, у него своих неурядиц полно, и ему тоже некому поплакаться, разве что Марысе, но она лежит, уткнувшись носом в стену, и слегка посапывает. Иногда во сне Марыся разговаривает сама с собой, но о чем, Святополк не понимал. Она говорила по-польски, скороговоркой, при этом смеялась тихонько.