Валигура - Юзеф Игнаций Крашевский

Я знаю, знаю всё, знаю, почему мне домик отдать не хотите. Вы предали пана и меня, немцев в нём держите. Вы знаете, что значит дать им тут в замок влезть и оплёвывать нам его?

Телеш кипел от гнева и страха, ксендз Жегота припал перед ним на колени.

– Человече, опомнись, – крикнул он, – я слуга Христа, а не чей-нибудь, у меня его приказ над всеми, Он приказал мне людей спасать, видеть в них братьев… я не мог оставить их на погибель. Делай что хочешь!! Вешай меня! Вешай!

Старый ксендз разволновался, ему было нечего терять, начинал громко кричать:

– Вешай!

Телеш схватил его за руку.

– Если бы я вас повесил, епископ бы меня проклял и я головы бы не спас, – сказал он, – нас обоих нужно спасать.

Прочь вместе с ними, прочь ещё этой ночью и сжечь к чёрту эту будку… чтобы после них следа не осталось.

– Что же, я их, раненых, как собак выгоню? – отпарировал ксендз.

– Для меня они хуже собак! – крикнул Телеш. – Пусть пропадают.

– Тогда и я с ними, – произнёс ксендз, – выгони, выброси и меня!

Поджупан догадался, что, наделав шум, испортит собственное дело. Схватился за голову и начал ругаться на чём свет стоит. Ксендз слушал, давая ему выпустить зло. Отвёл его на сторону.

– Слушай, Телеш, не губи меня, не губи себя и души не губи. Христос велел любить ближнего, а Он старше и сильней Мшщуя! Дай ты им поправиться, они недолго пробудут, никто о них не знает… выскользнут и следа не будет.

– Как, никто не знает! Как, следа не будет! – закричал Телеш. – А мне паробок Ватруба о том поведал! Думаешь, что он язык удержит? Дзиерла также знает, знает Добрух, и это сможет утаиться?

– От страха будут молчать, а Ватрубу я отругаю, – сказал ксендз Жегота, хватая его за руку. – Имей сострадание и разум.

Телеш отчаился.

Успокоить его было невозможно, ксендз целовал и просил напрасно. По двору шла старая Дзиерла, ничего не догадываясь. Телеш позвал её. Поглядев ему в глаза, увидев ксендза, баба начала дрожать. как лист.

– Ты, старая преотвратительная рухлядь, – воскликнул поджупан, – говори мне правду, а нет, тогда петлю тебе на шею велю накинуть.

Баба упала, целуя замлю перед ним и рыдая.

Она обо всём догадалась и вину свалила на ксендза, он её с себя не сбрасывал.

– Говори мне, скоро этот раненый пёс сможет отсюда убраться?

Дзиерла поднялась.

– Разве я могу это сказать, – начала она, немного восстанавливая смелость, – один от такой раны выздоровеет через четыре недели, другой едва через полгода! Кровь крови не ровня. Убей меня, я этого сказать не могу.

Ксендз прервал:

– Ты надеешься, что через четыре недели?

Дзиерла покрутила головой.

Телеш, который раньше сражался и разбирался в ранах, прямо намеревался пойти в домик, хотел посмотреть сам, а, сделав несколько шагов, сообразил, что, увидев немцев, станет соучастником вины ксендза. Ему казалось более безопасным дальше делать вид, что ни о чём не знает.

– Дзиерла! – крикнул он бабе, поднимая кулак к лицу. – Коль пикнешь о них – розги и петля. Насмерть засеку.

Баба, стуча себе в грудь, упала на землю. К ксендзу Телеш уже не обращался, побежал к паробкам, и из страха, как бы Ватруба не разболтал, приказал запереть его в яме. Мало ему было этого, поспешил к Добруху, который, читая молитвы за часовней, корзинки плёл.

Он погрозил ему издалека.

– О, вы! Вы оба с ксендзем! – забормотал он. – Если рот не будете держать на замке, я вам дам. Наварили каши, но у вас от неё кожа со рта слезет. Молчи, или я закрою тебе навеки морду, чтобы длинный язык из неё не вышел.

Встревоженный Добрух только перекрестился. Телеш уже пошёл дальше. Ходил по гроду, сам не зная толком, для чего, зачем, заглядывал в углы, ругался, гонял, не зная, на ком сорвать гнев. До вечера он так бушевал, потом, уставший, он упал у себя в сенях и задремал.

В замке была сильная тревога, потому что Дзиерла пошла к немцам и жестами показала им, что творятся страшные дела. Более здоровый Герон, опасаясь, как бы на них не напали, взялся за меч, а Ганс, хоть встать не мог, хотел также защищаться до последнего. Не знали толком, что им угрожало, но от бабы поняли, что для них произошло что-то неблагоприятное.

Чуть позже подошёл пробощ, немного остыв. Глаза у него были покрасневшие; но спокойствие и некоторая смелость вступили в его сердце. Он вкратце рассказал, что случилось; первая наиболее суровая буря, по его мнению, прошла. Телеш был вынужден теперь как сообщник молчать, а немцам нужно было стараться выздоравливать как можно тише.

Ганс готов был один тут остаться и отпустить товарища, который уже мог усидеть на коне; но Герон не хотел его оставить одного. А может, и не очень ему хотелось покидать замок.

После того дня великой тревоги наступило постепенное успокоение и почти возвращение к прежнему состоянию, с той разницей, что гораздо меньше уже нужно было утаивать и скрывать. Телеш в сторону замка почти не ходил, ксендза избегал, не хотел с ним говорить, пожелтел и ужасно исхудал.

Однажды, встретившись около часовни с пробощем, он сказал ему, проходя рядом:

– Если через четыре недели не будут здоровыми и не уйдут, дом с ними с четырёх углов собственной рукой подожгу.

Бросив эту угрозу, он замолчал снова.

Ксендз Жегота торопил бабу, чтобы как можно быстрей лечила. Дзиерла уверяла, что делает, что может. Рана Ганса заживать не хотела, нога была опухшая, как колода. Было общее мнение, что раны от клыков кабана, словно отравленные, всегда долго мучили. Тогда уже поговаривали, что, повстречавшись с медведем, нужно было готовить ложе, а с кабаном – катафалк. Только своей молодости и сильной натуре Ганс был обязан, как утверждала Дзиерла, тем, что не поплатился жизнью.

Так продолжалось изо дня в день, но после первой тревоги Дзиерла по-женски вскоре забыла о ней и прежние искушения вернулись.

Халки, которые скучали уже долгими осенними вечерами, призывали почти ежедневно к себе Дзиерлу, чтобы рассказывала им сказки. Старая их охмистрина, простая женщина, обычно сидя с куделью в углу, засыпала, а девушек оставляла в жертву Дзиерли.

Неизвестно, каким образом, разговор часто обращался к немцам. Халкам интересно было узнать об этих страшных людям, о которых столько слышали, а никогда их в жизни не видели! Были любопытны! Дразнило их то, что старуха в своих рассказах, сколько бы раз не зашла о