Современная португальская повесть - Карлос Оливейра

Бее, все абстрактное. Даже кабаны, знакомства с коими я так и не удостоился, если не считать старинных гобеленов и щетины на щетках. Деревня утратила четкость очертаний, соотнесенность с реальными людьми. Две внезапных смерти оборвали естественное течение времени, и голоса, связывавшие меня с жизнью Гафейры, стали отдаляться куда-то в невообразимую неопределенность.

«Я с прибылью: у одного из моих людей, Жуана такого-то, родился сын. Еще виски к нам на стол».

Это произошло далеко отсюда, а могло произойти здесь. Петушок или курочка, сынок или дочка? Охотничье ружье или золотая цепочка? В Гафейре никто не знает человека по имени «Ж. Б. де Л. и наследники», землевладельца, не забывающего дарить подарки «на зубок» и устраивать для прислуги рождественские пирушки, но он не открыл бы ее жителям ничего нового. Сам его преподобие аббат, будь он жив, мог бы засвидетельствовать, что в цитадели христианства, где пребываю я в настоящее время, всегда существовал свой Палма Браво, у коего было в обычае на рождество преломлять хлеб свой в кругу чад и домочадцев. «Да возвеселится твердь земная и небесная», — пели херувимы над лагуной, облепив со всех сторон нависшее над нею округлое облако.

Нет никаких сомнений, что Инженер с детства усвоил ритуал рождественского ужина и соблюдал его до самой смерти отца, каковая была медленной и мучительной. Водянка, как и следовало ожидать. И может быть, еще есть люди, которые помнят, как шествовал старик к пиршественному столу между рядами слуг, как бы прилепленный к своему огромному вздутому животу. Какая тяжесть, какая мука, а он улыбается. И вот возвеселилась твердь земная и небесная, по слову херувимов в вышних, и Лотерейщик (если случайно попал в число приглашенных) не упустил случая, ввернул — мол, фидалго столько выпил, что в конце концов утонул в собственном брюхе; точно так же, как позже скажет про сына, про Инфанта, мол, столько он наблудил, что сам в подстилки угодил. Вы считаете, я сгущаю краски?

(В принципе так и есть. По правде сказать, водянка сама по себе — сгущение красок, карикатура на смерть. Ни один искушенный сочинитель не попадется в такую ловушку, не польстится на такую устрашающую хворь из списка возможных. Не иначе как по наущению дьявола лагуна избрала столь театральный способ мести: перелить свою влагу во чрево обреченного властителя. Но не важно. В начале была влага, и влага была во чреве его… Я не обидел вас, трудолюбивый Аббат? Могу продолжать?)

В один холодный зимний день — возможно, зимою 1959 года, год свадьбы Инженера, — в Гафейру была доставлена первая вязальная машина. Позже прибудет еще несколько, одна — со специальным заданием сгубить приора Бенжамина Таррозо, который живет неподалеку отсюда и навсегда разбит параличом. Но первой была та самая. Ее выгрузили во дворе виллы Палма Браво, парень-батрак внес ее в дом и вкупе со всем, что положено, — упаковка, инструкция, гарантийная квитанция, — она воцарилась в бельевой, где Мария дас Мерсес раскрашивала засушенные цветы, дабы пожертвовать их на благотворительные базары женского Красного Креста.

— Да это чудовище, от нее никому покоя нет, — возмутился вскоре Инженер. Действительно, то была ненасытная тварь. Возможно, ее с самого начала поместили на ясеневом столе, на котором я ее видел, когда проходил по коридору. Хотя в тот момент она была безмолвна и бесплодна — в стадии зимней спячки. Но до той поры она не знала покоя. Настоящее чудовище.

Прожорливая тварь, снующая в строго ограниченных пределах, она начертала на ясеневой столешнице долгую летопись одиночества своими стальными, непрерывно жующими зубами. Вперед — назад, то начертит, то сотрет начертанное, а из утробы чудовища прихотливыми струями извергались шерстяные водопады, отмеряя часы, дни и недели Марии дас Мерсес.

— Подарки для прислуги, — оправдывалась молодая жена. И незадолго до рождества: — Томас, а что, если мы пригласим наших работников на рождественский ужин?

Палма Браво старший давно уже скончался от асцита (проще сказать, от гидропизии, еще проще — от водянки), и по справедливости недуг этот в данном случае был вполне уместен, поскольку Палма Браво старший был властелином лагуны и превеликим винопийцей. А в ту пору когда Мария дас Мерсес задала мужу вышеприведенный вопрос, население дома, кроме хозяев и старой Аниньяс, сводилось к мулату Домингосу, девушке-служанке и парню-батраку.

— Вспомните отца, Томас. Давайте устроим ужин, как он любил. Ладно?

Говорят (не помню, от кого я это слышал), что одна старушка из прислуги — все та же Аниньяс, кто же еще? — ходила по домам деревенских жителей, расспрашивала, у кого какие планы, кто что намерен делать на рождество. Мне смутно слышится гул порицанья, что был ей в ту пору ответом; но вот дом над лагуной внезапно освещается, и виден накрытый стол, а вокруг — дюжина сотрапезников. Трое из них — крестьяне-рабочие, при каждом — супруга; остальные — старье: кто глух, кто хром, у кого из носу течет. И для полноты картины — ребятишки, цепляющиеся за материнские юбки.

Гостям прислуживает сам Томас Мануэл; подкладывает сластей, подливает шипучки, предлагает сигары. Мария дас Мерсес раздаривает вязаные вещички. Над лагуной снова заколыхалось полузабытое песнопение херувимов.

Вот тут-то и поднимается первым один из гостей, а за ним — жена и дети. В такую рань? Гость, поднявшийся первым, и еще один, и третий просят простить их: завтра фабрика устраивает экскурсию для своих рабочих. Рассыпаются в благодарностях и извинениях и уходят. Вскоре остаются только старики, они сидят по стенке и мнут в ладонях незакуренные сигары.

— Так как, дедули? — говорит Мария дас Мерсес, чтобы что-то сказать. И украдкой поглядывает на мужа.

Томас Мануэл молча сидит за столом, стол — словно плот, груженный яствами, освещенный дрожащими огоньками свечей. Томас Мануэл — хлебосольный амфитрион, хранящий неподвижность в разгар пиршества. Наконец он просыпается:

— Тем лучше, вот сейчас-то и начнем по-настоящему. — И сразу становится совсем другим, веселым.

Спускается в погреб за шампанским. За настоящим, неподдельным. (По пути захватил еще бутылку виски, проходя по неосвещенному двору, отхлебнул из горлышка.) Снова вышел, на сей раз вернулся с проигрывателем (и еще с одной бутылкой). Хлопает в ладоши:

— Домингос, раскрой пасть пошире. — И наливает ему в бокал доверху неразбавленного виски.

Для старушки Аниньяс — шампанское.

— Пей до дна, отныне тебе не грозит опасность помереть в темноте и невежестве.

Девушке-служанке и старикам — то же самое.

— Шампанское. Французское, такое и епископ пьет не каждый день.

— Ух! — кудахчет в упоении какой-то старик. Утирает губы тыльной стороной руки и смеется, поматывая головой, словно не веря в то, что ему могло быть уготовано подобное блаженство.

Снова шампанское, снова сигары, все пляшут под дудку Инженера. Херувимов больше не слышно, к чертям херувимов. Вместо них на весь дом гремит коимбрское фадо:

Особый хочу себе гроб,Обычным гробам не под пару,Чтоб был он похож на сердце, что-о-о-об…

— Что-о-об был похож на гитару, — подпевает Томас Мануэл. Аплодисменты. Старички тоже не прочь похлопать, но у них руки заняты, в одной незажженная сигара, в другой — бокал. «Что, стариканы, развезло?» — кричит им хозяин дома, и они смеются, кивают утвердительно. Один, посередке, уже не встает с места. Заснул.

Мария дас Мерсес запивает аспирин глотком шампанского. Она пьет в стороне от других, но пьет прилежно. Потом подходит к мужу.

— Вы меня забыли, Томас?

Поднимает фужер с шампанским вперекрест его бокалу с виски. Рука об руку, как в фильмах, чета обменивается поздравлениями. По-английски.

— Merry Christmas[48], — говорит она.

— Merry Christmas, — отвечает муж и напевает: — Giggle the bells, giggle the bells…[49] Та-ра-ра-там-там…

В этот самый момент спящих стариков уже двое, а один никак не сладит с неприличной икотой. Мария дас Мерсес танцует с Томасом Мануэлом, который, не выпуская из рук бокала с виски, подливает Домингосу всякий раз, когда оказывается около мулата.

— Праздник — не будни, старина.

Старую Аниньяс он всячески обхаживает. То бросит ей озорную шутку, то потянет танцевать, а старушка ежится, прикрывает смешок кончиком передника.

В какой-то момент слышится грохот. Один из прикорнувших стариков клевал, клевал носом и повалился на своих соседей, а они — друг на друга. С перепугу самый крайний упал со стула, но все-таки успел отпустить словцо, и весьма увесистое. Ему ответил такой долгий и прочувствованный взрыв хохота, что разбудил обоих спящих, и те выпрямляются на стульях, глядят остолбенело и серьезно.

А старик все барахтается под столом. К нему на помощь спешит парень-батрак, но, к сожалению, он еще не отсмеялся, ну и потеха. Старик встречает его новым ругательством из самых крепких, самых ядреных и вдобавок, схватив свою палку, лупит парня по ногам. Старик оскорблен, тысяча чертей. Он соглашается встать только тогда, когда ему протягивает руку сам Инженер, но и его не благодарит. Старик взаправду оскорблен. Встав на ноги, он хватает шляпу — и провались они все в преисподнюю. И он уходит.