И был вечер, и было утро. Капля за каплей. Летят мои кони - Борис Васильев

— Дозволь!..

Винтовка пляшет в руках, но черный зрачок ствола по-прежнему вглядывается в меня. Точно и пристально. Сейчас грянет выстрел…

А командир молчит. Черные и не пустые сейчас, а пронзительные глазки его перебегают с лица на лицо. Чуть вздрагивают узкие усики.

Он сейчас-Господь Бог. Он упивается сознанием, что он — сам Господь Бог. И нет сейчас никого выше и могущественнее его.

Сейчас грянет. Ужас охватывает меня, каждая клеточка вопит об ужасе конца. Ведь смерть — это никогда не родиться. Никогда во все времена.

Зина вдруг бросается вперед. Не к бойцу с дикими глазами — к черному командиру с полоской усиков. Она что-то говорит, захлебываясь странным клокочущим смехом, но я ничего не соображаю. Я понимаю только, что она тоже закрыла меня от пляшущего ствола, и неистово хочу бежать, бежать, пока женщины стоят между мной и выстрелом. Хочу и не могу. У меня нет сил. Из моих ног уже сварили холодец, и чудо лишь в том, что я еще не упал.

— …застрелишь, застрелишь, обязательно застрелишь, но потом, потом. Я три года мужика не знаю, три года. Я уж вешалась, я жить не хочу, я тебя хочу. Аж дрожу вся, как увидела. И не жизнь мне нужна, а… Ну, пойдем, пойдем, после застрелишь. После. Я тугая, во мне еще жизни… Я так прижмусь…

— Гы… — вдруг удивленно роняет боец. — А что, товарищ командир, а? Всегда успеем, от нас никуда…

Продолжая жарко бормотать, Зина медленно оттесняет усатого за кусты. Слышу, как трещит кнопка ее единственной блузки…

Боец продолжает держать нас под прицелом. Но глаза его уже ничего не видят: они будто влезли в его уши, он — весь там, за кустами, где сбивчивый шепот, где смешок, где шорох одежды. И вскрик Зины:

— Родимый!..

Стоим. За кустами совсем рядом — частое тяжелое дыхание, сладкое оханье Зины…

Боец бессмысленно кричит и начинает топать ногами. Потом опускает винтовку и левой рукой хватает Елену Алексеевну.

— Ну, икряная?.. Ну!..

— Сейчас, сейчас, — бормочет она. — Только парнишку… парнишку отпусти. Не могу при нем…

— Пшел!.. — дико кричит боец, бросая винтовку и грабастая Елену Алексеевну двумя руками. — Пшел!

Я бегу. Бегу изо всех сил своих, спотыкаясь мягкими ногами. Падаю, вскакиваю, бегу. Уж воздуха нет, а я все бегу.

Прибегаю на станцию. К лавке. Не знаю, зачем я туда прибежал… Ведь у меня все равно нет денег, а женщин все равно убьют. После…

Сажусь в пыль возле входа в лавку. Пытаюсь свернуть цигарку, но пальцы дрожат, и махорка сыплется мимо. Проходят люди, я их вижу и не вижу, слышу и не слышу. И все пытаюсь свернуть цигарку.

Наконец сворачиваю, даже прикуриваю с первой спички. Цигарка пляшет в руке не хуже, чем у Хавки.

После. Я знаю, после чего их убьют, я вижу это так ясно, будто все происходит на моих глазах. И даже их гибель бессильна перед этими видениями.

Выкурив две цигарки, я не то чтобы успокаиваюсь, я начинаю понимать. Понимать самое главное: после женщин никак не могут убить. Ведь потом, после все наоборот: их целуют и ласкают, их благодарят. Их благодарят, ничего иного просто не может быть. Они — живы, они не только спасли меня, но и себя. Женщины не просто прекрасны и таинственны — они мудры, они могущественны, они…

И они действительно появляются. Я не отрываясь смотрю на них, пока они не могут видеть моих глаз. А потом опускаю голову и встаю.

— Крупа есть, не узнавал? — спрашивает Елена Алексеевна.

— Нет. Я тут. Курил я.

— Ну, сверни мне. Зина, купи там. Сама знаешь.

Зина берет мешок и молча направляется в лавку. А поравнявшись со мной, вдруг как-то странно, боком валится и крепко прижимает мою голову к груди:

— Они шутят так. Шутят.

И уходит. Я сворачиваю цигарку. А когда подношу спичку, отчетливо вижу укус на шее Елены Алексеевны. Зубы вижу.

— Вот ты и стал взрослым, — вдруг не глядя говорит она. — Чудовищно.

Я молчу. У нее такой тон, что перехватывает горло.

— Из нас выдавливают Россию. Ту Россию, о которой я рассказывала тебе. Россия писала стихи. Прекрасные, удивительные стихи. А ее швырнули в грязь и топчут сапогами. Выдавливают ее из нас. Капля за каплей.

Капля за каплей. Я теряю каплю за каплей. Я чувствую эти капли, они стекают по моему телу…

Глава пятая

Никак не вспомню обратной дороги. Кругом, далеко обходя страшный лес. Кажется, все молчали. Или Елена Алексеевна говорила что-то…

Дома меня ждут сапоги. Настоящие яловые, которым нет сноса. Ярко начищенные. Они выстроились очень торжественно, голенище к голенищу перед скамейкой у входа в барак.

На скамейке сидят Семен Иванович и Хавка. А принаряженная, почти неузнаваемая Тайка стоит рядом.

— Вот. Это тебе.

У меня никогда не было сапог, я знаю им цену. То, что сейчас у меня на ногах, — опорки, подвязанные проволокой. Их не берется чинить даже Семен Иванович.

— Мне?..

Я не могу поверить. Очень хочу и не могу: это же все Тайкины сбережения. А может, и не только ее, кто их, женщин, поймет? И я хочу верить и не смею.

— Да что ты… Да это же…

— Целуй, — вдруг резко прерывает меня Зина. — Целуй ее, слышишь?

Никогда никто не слышал от нее такого тона. И я послушно шагаю к Тайке прямо с мешком: Елена Алексеевна еле успевает отобрать его.

И Тайка шагает навстречу. И мы сталкиваемся над сапогами. Тайка обнимает меня и целует…

Впервые в жизни меня целует женщина. Не мама.

— Какая же ты умница, — тихо говорит Елена Алексеевна. — Какая же ты умница, девочка моя.

Тайка опускает руки и точно отпрыгивает от меня. По лицу ее текут слезы, но она их не вытирает. Она начинает краснеть, заливаясь пламенем.

— Вот и у нас солнышко выглянуло, — говорит Хавка. — Господи, спасибо тебе. Хоть на чужое счастье полюбуемся.

Тайка вдруг срывается и вихрем мчится в лес, изреженный нашими пилами. А я стою над сапогами и тоже, кажется, начинаю краснеть.

— Беги, чего ждешь? — командует Хавка. — Беги за ней, дурень!

И я бегу. Все молча смотрят вслед. Только Семен Иванович, громко крякнув, с силой всаживает топор, который точил, в бревно.

Тайка сидит на поваленной березе, закрыв лицо руками. В своем единственном выходном наряде.

— Тайка.

Молчит. Только судорожно вздрагивают плечи. Я топчусь, все не решаясь сесть рядом.

— Смола. Слова застревают в горле. Меня всего колотит. — Платьице замараешь.

Сам не знаю, почему говорю "платьице". У нас нет в обращении уменьшительных или ласковых слов. Но говорю я именно так, и Тайка отвечает, как девчонка. Будто младше меня:

— Ну и пусть.

Я улыбаюсь и сажусь рядом. Возрастной барьер вдруг рухнул. Сейчас я старше Тайки, я должен ее утешать. И неуклюже обнимаю ее деревянной, негнущейся рукой.

— Тайка…

Я хочу сказать еще хоть что-то, но все слова заблудились, и я не знаю, где их искать. А Тайка, вдруг извернувшись, падает лицом мне в колени, так и не оторвав ладоней от лица.

— Мне нельзя тебя любить, никак нельзя, я понимаю, ну что же мне делать? Я старше тебя, я воровка, я в тюрьме сидела, я с четырнадцати воровской марухой была, но не могу я, не могу, не могу! Я ведь не любила еще, я даже не знала, что это такое, я смеялась, когда о любви говорили. Но что мне теперь делать, что делать, что делать?

Ее теплые слезы, просачиваясь сквозь пальцы, текут по моим ногам. Теплые, как кровь. Капля за каплей.

— Тайка, солнышко мое, Тайка. Я люблю тебя и всегда буду любить. Мы будем вместе, всегда вместе. Будем вместе пилить…

— Глупый!..

Сколько нежности и восторга в этом слове! Тайка поднимает зареванное счастливое лицо, хватает меня за щеки мокрыми ладонями, целует в лоб, в нос, в губы — куда придется.

— Мы будем вместе, обязательно будем. Только не будем целоваться, не будем спешить, прошу тебя. Я хочу любитъ, понимаешь? Хочу пожить, как… как невеста. Я никогда не оттолкну тебя, я все позволю, только ты тоже позволь. Позволь мне побыть твоей невестой. Хоть недельку, хоть….

Она говорит лихорадочно, путано, длинно, но я все понимаю. Я внезапно переполняюсь сознанием необычайной силы и гордости. И еще — долга. Я все понял, все, и я обязан сберечь ее мечту. Ее игру в невесту. Ничего, я потерплю.

И встаю первым, хотя она еще целует меня. И для меня оторваться от нее — подвиг.

— Пойдем. Вытри слезы, Тайка.

Улыбаясь, Тайка послушно вытирает слезы. Я беру ее за руку и веду к вечернему костру.

Вокруг него — все наши. Закипает чайник. Мы останавливаемся перед костром, и я громко объявляют:

— Мы — жених и невеста.

Сначала все молчат, и мне кажется, что молчат они слишком долго. Потом Елена Алексеевна встает, подходит к нам и торжественно целует сначала Тайку, потом- меня. Следом нас целует Хавка, за нею — Зина.

— Эх, по стакашку бы сейчас!.. — улыбается Хавка. Только Семен Иванович продолжает сидеть, как сидел. А потом ворчит непримиримо: