Подлинная жизнь мадемуазель Башкирцевой - Александр Александров

Сен-Лазар. Он был нищ, неизвестен, но тем не менее оделся в свой лучший костюм и

явился к суперинтенданту железных дорог, представившись художником. Чиновник

решил, что перед ним один из тех мэтров, что заседают в Академии и выставляются в

Салоне, и для него было сделано все: все поезда были остановлены, паровозы загружены

углем, чтобы они могли непрестанно дымить и обеспечивать нужные художнику клубы

дыма в течение всего дня.

Было в таком отношении к художнику что-то святое. Посещать Салон полагалось не раз, и

не два, а много раз. Статьи критиков обсуждались в каждой аристократической и

буржуазной семье за обедом. Царил культ Салона, пусть наивный, ребяческий, в какой-то

степени глупый, но совершенно искренний. Если покупалась что-то в Салоне, то

покупалась картина, которая понравилась, которая искренне пришлась по душе. В

двадцатом веке стали покупать имена, пользуясь услугами маршанов.

Что такое был Салон для русского человека, поведал нам прекрасный художник и историк

живописи Александр Николаевич Бенуа:

“Парижский Салон”! Сколько слилось в этом слове для сердца каждого россиянина

былого времени. И без того он рвался всей душой вот сюда - на берега Сены, на родину

всевозможных кумиров литературы, искусства, истории. Но это влечение становилось

мучительным, когда наступала весна, когда у нас на берегах Невы (или Москвы-реки, или

Волги) только-только появлялись почки, а здесь по газетным сведениям и по рассказам

счастливцев, стояло тепло, цвели каштаны, а двери “Дворца индустрии” растворялись

настежь, дабы дать многочисленной толпе радость любоваться новонапечатанным

художественным творчеством. И как оттуда казалось это зрелище парижской выставки

заманчивым! Каким блестящим и славным!..

И спустя дней пять после того, что придет известие о том, что Салон открылся, - в

витринах наших петербургских магазинов, у Мелье (в доме Голландской церкви), у

Вольфа ( в Гостином дворе) и еще кое-где появлялся первый выпуск “Figaro Salon” с

текстом Альбера Вольфа и номер “Illustration”, посвященный все тому же Салону. А еще

через день или два прибывали иллюстрированный каталог и всякие книжонки особого

привкуса, вроде “Nu du Salon” ( “Обнаженная натура в Салоне” - фр.), в которых типично

парижские борзописцы и магистры бульварных элегантностей излагали свой “взгляд и

нечто” по поводу новых произведений искусства. Словом, открытие Салона было

событием мирового значения...”

Аристократия, а впоследствии буржуазия и высшее чиновничество, сами достаточны

безграмотные и неискушенные, но желающие приобщиться к великому и святому

искусству, для того, чтобы приобретать картины должны были иметь на них некий штамп, печать, удостоверяющую ценность произведения искусства, эту печать и ставил Салон.

Репутацию художника создавало мнение жюри, члены которого назначались Академией и

которые в свое время сами прошли все эти ступени.

Правда, во времена Башкирцевой жюри стали избирать по спискам. Со следующего, 1881

года, организация Салонов перешла к Ассоциации художников и избирателями жюри

стали сами художники, которые до того хотя бы раз уже выставлялись в Салоне. Это

избранное жюри, как и прежнее академическое, почти всегда состояло из тех же самых

влиятельных персон и всегда отстаивало интересы “своих”. Шла открытая торговля

голосами: ты проголосуй за моего, я отдам свой голос за твоего. Члены жюри ходили со

специальными блокнотами, куда заносили свои заметки, чтобы ничего не запамятовать.

При всем при этом, конечно же, происходила и путаница. Словом, конкурс в Салоне был

таким же конкурсом, какими они являются и до сих пор, будь то конкурс художественный

или кинофестиваль, то есть насквозь продажным, блатным и необъективным, где

процветает кумовство, интриги и неискренность, Это в такой же мере относится к тем

конкурсам или фестивалям, которые имеют долгую историю и мировой престиж, как и к

мелким, где идет та же непримиримая грызня за известность в местном масштабе и за

шматок сала.

Тем не менее результаты этих Салонов приносили дивиденды, ими тщеславные и неумные

представители искусства чрезвычайно гордились, а мало разумеющая в сих

обстоятельствах публика, кушала и кушает до сих пор, все, что им преподносится, как

победа или открытие.

Известный собиратель Амбруаз Воллар, оставивший воспоминания о Поле Сезанне,

вспоминает такой случай:

“Другое воспоминание, которое осталось у меня от выставки, - это моя ссора с

художником З. Так как он с похвалой отозвался о даре цвета Сезанна, я, думая, что

доставляю ему удовольствие, предложил обменять один маленький этюд Сезанна на что-

либо из его собственных произведений. Он с удивлением взглянул на меня:

- Вы, очевидно, не знаете, что я был представлен в Салоне к третьей медали!

Я сомневаюсь, что, продав бы всю свою мастерскую по ценам, на которых застыли

картины премированного художника, он смог теперь предложить эквивалент этой

маленькой картины, к которой он некогда отнесся с таким презрением”.

В начале 1880 года, после более двух лет занятий у Жулиана, Мария Башкирцева по его

совету решается представить свою картину в Салон. Безусловно, имеет значение и то, что

ее соперница Бреслау уже выставляла свою картину на предыдущем Салоне 1879 года, где

Мария ее отметила для себя, как хорошую, наряду с портретом Виктора Гюго кисти Бонна.

В основном же, она оценивает Салон, как жалкую мазню, на фоне которой начинаешь

считать себя чем-то, когда еще ничего не достигнуто.

“Быть может, я скажу что-нибудь невозможное, но, знаете, у нас нет великих художников.

Существует Бастьен-Лепаж... а другие?.. Это знание, привычка, условность, школа, много

условности, огромная условность.

Ничего правдивого, ничего такого, что бы дышало, пело, хватало за душу, бросало в дрожь

или заставляло плакать”. (Запись от 12 мая 1879 года.)

Но таковы правила игры, других она не знает, - надо выставляться в Салоне и стараться

получить медаль. Тем более, что там, в Салоне, есть великий Леон Бонна, есть Жюль

Бастьен-Лепаж, сравнительно молодой, но уже очень известный живописец, которого она

ценит и даже впоследствии будет называть гением. Эмиль-Огюст Каролюс-Дюран. Всех