Книга песчинок. Фантастическая проза Латинской Америки - Пальма Клементе

Музей, часовня и бассейн расположены в возвышенной части острова, перерезанной четырьмя оврагами с поросшими травой склонами (овраги в западной части — скалистые). Все три сооружения выглядят современно: прямоугольные, без украшений, сложенные из неотшлифованного камня. Камень, как это обычно бывает, кажется грубой имитацией и дисгармонирует с общим стилем.

Часовня — продолговатая, приземистая коробка (от этого она кажется еще более вытянутой). Бассейн удобной конструкции, но построен вровень с землей и, естественно, полон змей, жаб, лягушек и всевозможных водяных насекомых. Музей — большое трехэтажное здание с цилиндрической башней, плоской кровлей и двумя галереями: одной по фасаду и второй, поменьше, расположенной сзади.

Я нашел его открытым и тут же в нем поселился. Говорю «музей», потому что так называл его итальянец. Почему? Кто знает, знает ли он это сам. С таким же успехом это мог бы быть роскошный отель на полсотни человек или лечебница.

В холле огромная, но однобоко составленная библиотека: одни романы, стихи, пьесы (если не считать маленькой книжицы — «Belidor. Travaux — Le Moulin Perse» [147], Париж, 1937, которую я снял с зеленой мраморной полки и которая теперь оттягивает карман моих превратившихся в лохмотья брюк. Я взял ее, потому что меня привлекло странное имя — Белидор, в надежде, что она поможет мне разгадать секрет похожего на мельницу устройства, которое я обнаружил в низине). Я осмотрел все полки, думая найти что-нибудь полезное для моих прерванных судебным процессом исследований, которые я попытался продолжить в теперешнем уединении (мысль моя в том, что мы утрачиваем бессмертие, поскольку не развиваем в себе сопротивляемость смерти; в основе по-прежнему лежит изначальная, устаревшая идея: обессмертить весь организм. Сохранять следует только то, что представляет интерес для сознания).

Стены холла — из розового мрамора с вертикальными полосами зеленого камня, похожими на углубленные в стену колонны. Окна с голубыми стеклами по высоте — на уровне второго этажа дома, где я когда-то жил. По углам матово светятся четыре алебастровых чаши, в каждой из которых могло бы поместиться с полдюжины человек. Книги несколько скрадывают недостатки интерьера. Одна из дверей ведет в коридор, другая — в круглый зал; за последней, совсем маленькой, скрытой ширмой,— винтовая лестница.

Коридор заканчивается главной лестницей, украшенной лепкой и покрытой ковром. В коридоре стоят плетеные кресла, вдоль стен — полки с книгами.

Столовая примерно метров семнадцать в длину и двенадцать в ширину. Над каждой из четырех трехствольных колонн — выемки, как бы ложи, в которых восседают четыре божества — полуегипетские, полуиндусские — из красной терракоты; они в три раза выше человеческого роста; фигуры окружены растительным рельефом — лепка, покрытая темной краской. Под каждой из «лож» — большие панели с рисунками Фудзиты [148], которые теряются (из-за своей непритязательности) на общем фоне.

Под полом круглого зала — аквариум. В воде, скрытые невидимыми стеклянными колпаками, горят электрические лампы (единственное освещение в этой комнате без окон). Я вспоминаю это место с омерзением. Впервые войдя туда, я увидел в воде сотни мертвых рыб; страшно вспомнить, как я вылавливал их из аквариума, но даже много дней спустя, хотя вода постоянно менялась, меня преследовал запах тухлой рыбы (это напомнило мне картину родного побережья: вода, кишащая мертвыми и живыми выпрыгивающими из воды рыбинами; тлетворный запах, разносящийся на сотни километров; угрюмые рыбаки, закапывающие гниющие отбросы). Светящийся прозрачный пол и покрытые черным лаком колонны создают впечатление, что ходишь по застывшей поверхности пруда в каком-то волшебном лесу. Два проема ведут отсюда: один — в холл, второй — в маленькую зеленую залу, где стоит пианино, фонограф и ширма с двадцатью (а может быть, и больше) зеркальными створками.

Комнаты обставлены в современном стиле, с кричащей пышностью. Всего их пятнадцать. Выбрав одну, я выбросил из нее все, что можно. В результате мое жилье — без картин Пикассо, без дымчатых стекол, без роскошно обитой мебели — стало похоже на убогую ночлежку.

В двух похожих случаях я совершил неожиданные открытия в подвале. Первый раз, обнаружив, что запасы продовольствия в кладовой на исходе, я спустился вниз и наткнулся на динамо-машину. Осматривая подвал, я не нашел слухового окна, которое заметил снаружи; с толстым стеклом, забранное решеткой, оно было скрыто ветвями какого-то хвойного дерева. Словно споря с голосом, нашептывавшим, что окна не существует, что оно мне просто померещилось, я вышел наружу — взглянуть.

Окно было на месте. Я снова спустился в подвал и не без труда нашел точку, предположительно соответствующую оконному проему. Изнутри окна не было. Я стал искать потайную дверь. Передо мной была глухая стена. Я подумал, что на острове, да еще в таком укромном месте, наверное, спрятано сокровище; и все же я решил пробить стену в надежде обнаружить не столько сокровище или тайный склад оружия, сколько что-нибудь съестное.

Работая железным засовом, который я снял с одной из дверей, и чувствуя, что быстро теряю силы, я пробил-таки небольшое отверстие: в глаза ударила ослепительная голубизна. К вечеру того же дня мне удалось проникнуть внутрь. Первым моим чувством было не разочарование — ведь продуктов я так и не нашел — и не облегчение при виде знакомого гидронасоса и электродвижка, а долгое и радостное удивление: стены, пол, потолок были сделаны из небесно-голубого фарфора, и даже воздух (в помещении, куда свет проникал только через небольшое оконце под потолком, прячущееся в ветвях дерева), даже воздух мерцал глубокой, прозрачной голубизной, как облако водяной пыли над водопадом.

В технике я разбираюсь слабо. Но постарался тут же запустить моторы. Теперь, когда кончается дождевая вода, я включаю насос. Не перестаю удивляться себе, а с другой стороны — простоте и хорошему состоянию, в каком находятся механизмы. Я понимаю, что в случае любой неполадки мне остается лишь смиренно принять ее как факт. Только такой несведущий человек мог до сих пор не понять назначения зеленых моторов, стоящих все в том же помещении, и колеса с лопастями в одной из южных низин (оно соединено с подвалом металлической трубой; не будь оно так далеко от берега, я подумал бы, что оно как-то связано с приливами и, возможно, служит для подзарядки аккумуляторов движка). Моя неосведомленность — источник экономии, поскольку я включаю моторы лишь в случае крайней необходимости.

И все же однажды ночью весь музей был озарен до самого утра. В ту ночь я совершил свое второе открытие в подвале.

Мне нездоровилось. Рассчитывая найти какие-нибудь лекарства, я поднялся наверх; там ничего не оказалось; тогда я спустился в подвал и... я уже больше не замечал недомогания, забыл о том, что подобные ужасы могут происходить только во сне. Я обнаружил потайную дверь, за ней лестницу, ведущую во второй подвал. Комната, в которую я вошел, имела форму многогранника и напоминала бомбоубежище, которое я видел как-то в кино; стены ее были облицованы симметрично чередующимися плитками двух типов: одни из чего-то похожего на пробку, вторые — мраморные. Я вышел на середину: за восемью каменными арками открылись восемь комнат, как в зеркале повторявших ту, где я стоял. И тут же шум множества шагов, ужасающе отчетливых, звучавших сверху, снизу и вокруг, наполнил музей. Я сошел с места — шум затих, словно поглощенный снегом, как это бывает на холодных высокогорьях Венесуэлы.

Я поспешил обратно. Наверху было тихо, слышался только шум прибоя; стремительно пробегали по полу сороконожки. Я боялся вторжения призраков, более вероятного, чем появление полицейских. Несколько часов я простоял за портьерами, угнетаемый сознанием того, какое неудачное укрытие я выбрал (меня могли заметить снаружи; войди кто-нибудь в комнату, мне оставалось бежать только через окно). Наконец я отважился осмотреть дом, чувствуя себя по-прежнему неспокойно: отчетливый звук шагов, быстрых, неуловимых, слышался то тут, то там, на всех этажах.