Зной - Джесси Келлерман

— Глория.

В магазинчик вошел Карлос. Рука, которой он обвил ее талию, показалась Глории страховочной поперечиной кабинки «русских горок», не позволяющей ей кубарем вылететь из этого мира.

— Чуть не забыл вернуть тебе это, — сказал он, протянув мальчику воронку.

— У вас наручник на руке случайно защелкнулся, — сообщил мальчик.

— Что?

Мальчик указал на руку пальцем.

— Вовсе не случайно, — сказал Карлос. — Это у меня браслет такой.

— Мужчины браслетов не носят.

— Я ношу.

— А она сказала — случайно.

— Ну, — ответил Карлос, — она не всегда бывает права.

И усмехнулся.

— До встречи, — сказал он, направляя Глорию к двери.

Они уселись в «додж». Глория завела мотор, Карлос развернул карту.

— Смышленый малец, — сказал он.

Глава двадцать восьмая

Незадолго до его смерти у брата Глории обнаружились признаки хотя бы одного дарования. В Лос-Анджелесе актерские способности не такая уж и редкость, однако задним числом Глории представлялось удивительным, что родившийся в латиноамериканском квартале мальчишка, которому на роду была написана смерть от множественных пулевых ранений, оказался способным изображать аристократичность, а с нею и любовь, печаль, мудрость, терпеливость, силу Выходя на сцену, Хезус Хулио гордо выставлял напоказ все качества, каких ему недоставало в жизни, да так убедительно, что Глория несколько раз слышала, как ее мать плачет после спектаклей.

Впрочем, в определенном смысле это было совершенно логичным. Он же всегда актерствовал. Взбаламученные эмоции, которые в младенческие годы Хезуса Хулио проявлялись в виде колик в животе, а в дальнейшем довели его до ранней смерти, находили для себя на сцене неизменно открытую отдушину.

Когда Хезус Хулио учился в восьмом классе, одна из его учительниц — женщина, чей оптимизм был оборотной стороной ее же неспособности добиться хоть чего-нибудь в Объединенном школьном округе Лос-Анджелеса, — задумала показать на выпускных торжествах несколько сцен из «Как важно быть серьезным» Оскара Уайльда. И учителя, и ученики отнеслись к ее затее как к издевательству, которое выпускникам придется претерпеть, прежде чем им позволят перейти в среднюю школу имени Теодора Рузвельта и изображать там взрослых людей. Сжуешь десять пачек резинки, получишь сигарету — что-то в этом роде.

Каким-то образом Хезус Хулио получил роль Джека. Глория помнила день, когда он принес домой текст пьесы, потому что Хезус в тот раз страшно разругался с матерью, а после скандала выскочил из квартиры и убежал в находившийся через квартал от их дома парк.

— Иди и передай твоему брату, что обеда он сегодня не получит, — велела Мама.

Глория обнаружила его сидевшим, ссутулясь, с текстом в руке наверху детской «паутинки». Она понаблюдала издали, как брат шевелит губами. Глории показалось, что его колотит дрожь. Напряженная сосредоточенность брата поразила ее. Совсем недавно он взбесился прямо у нее на глазах, бил кулаком в стену. Теперь все было иначе: бешеные эмоции Хезуса Хулио проторили себе новый путь — из его глаз на страницу и обратно. Ей представилось, что он того и гляди вспыхнет и сгорит.

«Как это ужасно для человека — вдруг узнать, что всю свою жизнь он говорил правду, сущую правду»[72].

Глория окликнула его, и Хезус Хулио едва не свалился на землю.

— Чего тебе? — спросил он.

— Мама сказала, что обеда ты не получишь.

— А я никакого говенного обеда и не хочу.

— Мама говорит…

— Ага, знаю, Мама говорит, что так говорить нельзя. Угребывай отсюда, я занят.

Он снова уткнулся глазами в страницу и забормотал что-то. Глория осталась стоять на месте, и в конце концов брат ее заметил.

— Угребывай, тебе говорят, — сказал он.

— Что ты делаешь?

— Я должен заучить это наизусть, — ответил Хезус Хулио.

— Зачем?

— Для выпускного вечера. Уходи.

Пока она возвращалась домой, ей пришло в голову, что, хоть Хезус Хулио и отвергает с презрением все, что описано на этих страницах, он все же читает их — и по собственному желанию. Такого она еще не видела.

В следующие несколько недель нараставший в душе Хезуса Хулио страх сцены вытеснял из нее наружу все худшее, что в ней содержалось.

Он взрывался по любому поводу, орал, что слишком занят, чтобы заниматься какой-то проклятой говенной херней, а потом хватал текст и уходил в парк, забирался на «паутинку» и сидел, заучивая реплики, пока оранжевое пламя заката не сменялось оранжевым светом уличных фонарей.

Мама говорила Глории, что будет счастлива, когда все это закончится. Нет, счастлива не будет, но облегчение испытает.

Глория с ней соглашалась. Она устала таскаться в парк и зазывать брата домой.

— Леди и джентльмены, представляю вам выпуск тысяча девятьсот семьдесят восьмого года.

Та самая учительница, что выбрала для постановки салонную комедию, вела и выпускной вечер.

Как же ее звали? Глория никак не могла вспомнить. Что-то такое на X. Харкорт. Мисс Харкорт. Мохер и отглаженные утюгом волосы. Наверное, закончила какой-то учительский колледж. Голос у нее был, как у больного синуситом саксофона.

— В этом году тема нашего вечера такова: «Одна Большая Семья». Потому что здесь, в Холленбекской неполной средней школе, мы все — Одна Большая Семья. И сегодня, когда к нам пришли родители, братья и сестры наших учеников, наша Одна Большая Семья стала еще больше…

За нею выступил директор школы. За ним произнесла поздравительную речь девочка-японка с проволочными скобами на зубах. Затем началась раздача наград. Когда двое близнецов, русских молокан, получили приз лучших учеников выпускного класса, в зале расплакалась скелетообразная женщина с сильно выступавшими скулами.

Глория отключилась от происходившего, поиграла мысленно в крестики-нолики на клетчатом свитере сидевшего перед ней мужчины. Потом обвела взглядом зал и ничего интересного не увидела. Висевшая здесь с 1974 года лиловая перетяжка, извещавшая о проведении школьного конкурса научных проектов, бахвалилась выпавшим ей на долю долголетием.

Мама коротала время, подергивая пуговицы своей блузки, да так, точно хотела их оторвать, — сознательно она ничего подобного делать не стала бы. Этот единственный ее приличный наряд из шелка и кружев, никогда не бывший по-настоящему модным, но сохранивший превосходное состояние, Мама получила в подарок от своей нанимательницы из Бель-Эра — вместе с кипой одежек, из которых успели вырасти чьи-то дети. Глория старалась этого тряпья избегать, а Хезус Хулио говорил о нем: «Имел я это говно во все дыры».

А вот блузке пришлось потрудиться. Мама надевала ее в церковь. Собственно, в тот вечер Глория впервые увидела ее на Маме не в церкви, а где-то еще.

— Переходим к развлекательной части нашего вечера, — объявила мисс Харкорт. — Вы увидите избранные сцены из пьесы Оскара Уайльда «Как важно быть серьезным».

Все вытянулись на своих стульях в струнку — хаос начинался.

Пьеса была длинная, а времени на ее представление отвели немного, поэтому мисс Харкорт ввела в нее рассказчика, который описывал опущенное, — дело не из легких, если учесть, что действие пьесы урезали до восьми минут. Год за годом это ограничение обращало любой спектакль в совершенный абсурд. Когда на сцену вынесли столик и пару потертых стульев, а один из выпускников, подойдя к ее краю, сообщил: «Действие пьесы начинается в роскошной гостиной Алджернона Монкрифа», зал уже разгулялся вовсю. Кто-то пустил над ним бумажный самолетик, совершивший вынужденную посадку в третьем ряду У задней стенки какой-то малый затявкал, перемежая это занятие непристойными звуками, и его вывели из зала под вялые аплодисменты.

— Зачем они это делают? — сердито прошептала Мама.

Глория сжала ладонями голову. Думать она могла только о том, какой чудовищный скандал устроит этим вечером дома ее брат.

Первая реплика Хезуса Хулио была такой: «Я люблю Гвендолен и приехал, чтобы сделать ей предложение». Он расхаживал по сцене, то и дело налетая на мебель. Зрители глумливо хохотали, улюлюкали и выкрикивали язвительные замечания. Мама отчаянно дергала пуговицы блузки.

— Что он делает?

Спустя несколько мучительных мгновений — на протяжении коих Мама повторяла «что он делает что что что» — Глория сообразила: Хезус Хулио выступает гоголем и идиотически пыжится намеренно. Залу потребовалось несколько больше времени, чтобы уяснить это; публика была настолько уверена в провале постановки, что его многогранная бестолковость казалась ей неподдельной. И только когда Хезус Хулио устроил целое представление, роняя чайную чашку и ловя ее, — затем роняя снова и ловя коленями, — затем роняя в третий раз, приседая и ловя у себя за спиной, — до зала дошло, что перед зрителями не жалкая посредственность из восьмого класса, но своего рода комический гений.