Проклятье Жеводана - Джек Гельб
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Помню, как я уже сидел, опершись на свой карабин. С этого пологого склона открывался вид на низину, на топкие болота, на коварную поросль ив. Путник, пришедший издалека, верно, обознается, и, порешив, что там под деревьями пролегает твердая земля, на которую можно смело положиться. Не может же обманывать тонкий слой дерна с цветами и мелкими кровавыми капельками волчьей ягоды? Не может же там прятаться гиблая топь? Я знал, что может. Так я и глядел на эту низину, стараясь перевести дух.
Самообладание медленно возвращалось, проясняя рассудок, и тем горше были мои мысли. Жестокость Зверя меня не удивила. Увиденное потрясло до глубины души, ужасало и до сих пор колотилось леденящей лихорадкой где-то в глубине моего сердца. Но куда более страшная мысль нависла надо мной чернокрылой птицей, паря, точно над падалью. Зверь никуда не спешил.
Он мог уйти куда угодно, и я предполагал, что кровь алжирских гиен взыграет в нем, и тварь двинется на юг, к скалистому побережью. Отыскать направления несложно даже тупоумным ласточкам. Глупые птицы, не различающие, когда пред ними стеклянное окно, а когда нет, все равно безошибочно знают, в какой стороне находится юг. И то не одна, не две особи порешили между собой так поступать, а целые стаи перелетают каждый год и возвращаются в наши родные леса, вьют гнезда, чтобы вылупились птенцы, которых следует научить тому немногому, что знают сами родители.
Сбежавший же Зверь был ужасающе умен. Он бы без труда определил стороны света, чтобы держать свой путь, будь у него цель. Тут-то и таилось самое жуткое открытие. Он не шел никуда, он сделал крюк и попросту блуждал в окрестностях.
– Уже смеркается, ваша светлость! – окликнули меня.
Карабин сослужил как посох, когда я вставал с земли. Глаза сами поднялись к небу. Густела благостная, добрая ночь, так и созданная для того, чтобы провести ее на свежем воздухе. Занялся рокот цикад.
* * *
– Слава богу! – две служанки встретили меня прямо на пороге моего шале. – Мальчик никак не хочет ложиться спать!
Мои плечи невольно опустились.
– Спасибо, что попытались совладать с этим сорванцом, на сегодня вы свободны, – молвил я, кладя карабин на стойку в прихожей.
Женщины поклонились и пошли прочь. Я поднялся к сыну и осторожно заглянул к нему в комнату. Он стоял на подоконнике в ночной сорочке и упирался руками и лбом в стекло. Прошло время, прежде чем Лю заметил меня.
– Злишься на меня? – спросил я.
По его хмурому лицу было очевидно: злится – это еще мягко сказано.
– Понимаю, – кивнул я. – Я бы сам злился.
Лю жестом велел идти мне прочь.
– Хорошо, хорошо… – вздохнул я. – Потом поговорим об этом. Спокойной ночи.
Я обернулся через плечо посмотреть, хватит ли света до утра, чтобы, даже если Лю проснулся бы посреди ночи, его не застал кромешный мрак.
* * *
Страшно представить, как круто поменялась жизнь моего мальчика. Он смышленый малый, намного смышленее, чем следовало от него ожидать. И все же, при всей своей родительской любви мне следовало признать – Лю не знал и половины той беды, которая обрушилась на нас. Он привык, что закрытых дверей попросту не бывает, и я, не дав никакого объяснения, фактически запираю своего мальчика дома.
Это было жестоко, и я до сих пор корю себя за то, что не придумал тогда иного пути. Тогда мне казалось, что единственно верный путь – ждать. Зверь рано или поздно разведает здешние угодья – куда же подевалось его любопытство?
Сын со мной почти не проводил время. Я закрывал глаза на все его пакости, которые он делал в досаде на своего властного и бессердечного родителя. Он выливал чернила на мои врачебные записи, резал мне одежду, срывал шторы, царапал гвоздем деревянный пол, стол, панели на стенах, упорно вырезая глубокие отметины. К счастью, все его проделки касались только меня, поэтому не было никакой проблемы в том, чтобы попросту из отцовской любви и милосердия простить свое чадо.
В тот день я вышел из кабинета довольно удрученный – Лю вырвал три страницы из энциклопедии. Моя память скорее хорошая, чем плохая, и до возрастного слабоумия мне далековато, но восстановить интеллектуальным усилием содержание тех страниц я не мог никак. Стоило ли быть жестче по отношению к сыну – возможно, но я не мог.
В таком упадническом духе я прибыл обследовать или скорее следить за обследованием бледной, насмерть перепуганной шатенки-пастушки. Она заикалась, все не расставшись с тем неистовым ужасом, который настиг ее и жениха. Опершись боком о дверной косяк, я старался внимать ее спутанному рваному рассказу. На свой главный вопрос я ответа, видимо, не получу и посему направился прочь.
Едва ли не сразу, как я оставил палату, в коридоре раздалось неторопливое шарканье, заставившее меня обернуться.
– Доктор Янсен? – улыбнулся я и поклонился.
– Ваша светлость, вы нашли что-то, что смутило ваш ум в речах той уцелевшей мадемуазель? – спросил Питер.
Я скрестил руки на груди.
– Скорее, я точно понял, что вразумительного ответа на свои вопросы я не получу, – просто ответил я. – А вопросов у меня слишком много.
– Какой же больше прочих терзает вас? – спросил Питер.
Несколько секунд колебаний повисли меж нами.
– Почему Зверь не тронул ее? – наконец спросил я.
– Чудовище уже напало на юношу, который был подле. – Он озвучил довольно банальную и, казалось бы, очевидную версию. – Зверь уже не был голоден.
Нервный смешок сорвался с моих губ.
– Вот тут вы правы. – Моя голова согласно качнулась.
Питер вопросительно приподнял бровь. Я развел руками.
– Что касается Зверя – вы правы, доктор, – произнес я, указывая пальцем куда-то вверх. – Он не был голоден, это очевидно. Только вот мне сдается, что Зверь был сыт еще до нападения на несчастного юношу. Куда смотрят эти охотники – без понятия, но они не видят очевидного. Потроха остаются на полях, на радость падальщикам.
Хладнокровное и величественное спокойствие не покидало мениэра Янсена ни на мгновение. До чего же меня поразила та мягкая улыбка, которая добродушно озарила его лицо, пока я так увлеченно живописал кровавое зрелище, раскинутое едва ли не под самыми окнами Святого Стефана.
– Большая отрада, – произнес Питер, – слышать, что вы,
