Судный день - Иса Гусейнов

Шах появился из задних дверей, и по лицу его было видно, что пришел он не для того, чтобы проверить работу диванханы, а по делу чрезвычайному и срочному, но гаджи Нейматуллах, словно бы предвидел появление шаха в неурочный час, не проявив никакой поспешности, спокойно направился ему навстречу.

- Отряд должен сделать свое дело, гаджи! - не совладав с дыханием, задыхаясь, сказал шах. - Кровь аснафа польется рекой!

Глава купцов даже бровью не повел; в лице его не дрогнул и мускул.

- Аснафа, шах мой, или хуруфитов? - спросил он тем же тоном, каким только что произносил данные для описи вещи.

- Некогда различать, гаджи! - в лихорадочном жару сказал Ибрагим. - В этом городе все хуруфиты!

Неосознанно повторив слова Мираншаха, которого он сам называл Мараншахом Змеиным шахом, он ощутил, как в тисках страха разрывается от боли его голова.

Гаджи Нейматуллах вышел из диванханы и вскоре вернулся с сообщением, что вооруженный отряд вместе с черными мюридами общей численностью в две тысячи человек вышел через потайной ход в резиденции шейха Азама в город.

Боль в голове усилилась до такой степени, что Ибрагим невольно закрыл глаза.

Врачи и гуламы, поддерживая его, повели в ханегу, и только раз, приподняв отяжелевшие веки, он посмотрел через окно на город и увидел сечу с молниеносным сверканием мечей и глухим гулом, ударами молота, отзывавшимися у него в мозгу. В глазах его потемнело, но, успев отыскать знакомый силуэт кази Баязида, он приказал слабеющим голосом:

- Скорее, кази, гонца! Гонца в Шабран! И больше уже не видел и не слышал ничего. Заснув от бихушдара, которым напоили его врачи, Ибрагим проснулся уже вечером, еще очень слабый, хотя дикие боли в голове отпустили. Он сидел, обложенный подушками и мутаками, в окружении врачей и вельмож, и все вокруг оживились, когда он открыл глаза и обвел взглядом присутствующих. Гаджи Фиридун, помедлив, подошел к шаху и вручил ему письмо.

- От Насими! - сказал он.

Несмотря на резкий протест главного врача, Ибрагим сделал знак гаджи Фиридуну прочитать письмо.

Эй, монарх, престол занявший, где монаршая законность?

Чистота сама, где чаша? Где сей чистоты вмещешюсть?

От крыла не всякой птицы благодати тень ложится,

Ты, себя Симургом звавший, где Симурга окрыленность?

Испокон веков считался град Эраф уделом мудрых.

Мудрецом себя считавший, где же та же умудренность?

Надзирающий базары, что товар, что хлам, оценит...

Чистым сердцем торговавший, где ж торговца, одаренность?

Нет мяча в игре, сыграю собственною головою...

Эй, игрок, с игры сбежавший, где ж твоя договоренность?

Если истине не служишь, лишь на милость уповаешь,

Эй, на милость уповавший, где ж твоя ей посвященность?

По канону "Каф" и "Нун", а все творится, чтоб твориться...

Ты, творенье постигавший, где канон твой, где свершенность?

Если слит творец с твореньем в Насими шестисторонне,

Нет сторон, их потерявши, где найти определенность?

Содержанием письма была эта газель.

В голосе гаджи Фиридуна звучали печаль и укор; покорный своему шаху, он не мог скрыть сердечного участия а Насими и, закончив чтение письма-газели, повторил то, что говорил не раз в прошедшую ночь и перед рассветом:

- Ты должен увидеться с ним, государь!

Ибрагим, не обратив внимания на холод, проскользнувший в обращении "государь", вырвавшемся из уст гаджи Фиридуна, который обычно называл его любовно "шах мой", "Кыбла моя", нетерпеливо взял у него из рук письмо-газель.

Воспаленными глазами он вчитывался в бейты и вникал всодержащиеся в них тяжкие обвинения. "Эй, монарх, престол! занявший, где монаршая законность?" Это было неслыханно! От прежнего отношения к нему Насими не сохранилось ни крупицы почтения, ни проблеска доверия.

Халиф, вставший во главе каравана, считал его лишенным веры: "Где сей чистоты вмещенность?" Назвавшись Симургом, он лишил своей благодати изгнанников - хуруфитов и лишился Фазла - опоры; считавший себя мудрым, лишился града Эрафа, что стоит меж совершенством и несовершенством - раем и адом; считавший себя знатоком - оценщиком, оказался криводушным торгашом.

В висках Ибрагима забили молоточки, от затылка волной шла боль, но он не отбросил газели, читал и перечитывал ее. Последние бейты показались ему полны туманных мыслей.

Он хорошо помнил еретические высказывания Насими тогда, в диванхане. "Мир состоит из частиц, и в каждой частице заключена способность творить", говорил он. "Вселенная сама есть бог", - говорил он.

Но в газели было божье слово из святого Корана:

По канону "Каф" и "Нун", а все творится, чтоб твориться...

Ты, творенье постигавший, где канон твой, где свершенность?

Значит Насими требовал с него как с творца? Все эдибы и недимы шаха, даже признанный мастер многоумных, хитро закрученных метафор Катиби, считали его тонким знатоком и ценителем поэзии, с легкостью воспринимающим самые сложные образы, но последних бейтов газели он, как ни старался, понять не мог.

- Сам сказал, что язык его - птичий! Не могу разобраться!

Гаджи Фиридун печально опустил голову.

- Ты давно, если б пожелал, мог освоить этот птичий язык, государь! сказал он и, не поднимая головы и не глядя шаху в лицо, стал объяснять; что, считая вселенную и человека единым целым, Насими и землю, и небо видит в человеке и верит, что человек, ощутивший свое единство с миром, способен мощью науки сказать "Каф-нун!" - "Быть сему!" - и сотворить из ничего нечто, вселить дух в бездушное, превратить простое в сложное, низкое в высокое. Если бы шах в свое время принял бы предложение Насими и изучил "Джавиданнамэ", то не услышал бы сейчас упреков поэта, который говорит высокие истины птичьим языком.

Гаджи Фиридун горестно вздохнул.

- Великое счастье, что Насими встал во главе дела, ибо истина в нем. И равнодушие к слову Насими есть равнодушие к божественной истине, это несчастье, государь! - Это кровопролитие - следствие твоего равнодушия. Ты лишился ремесленного сословия и вместе с ним мечты о едином царстве. Насими настойчиво требует встречи. Но я не знаю, какая теперь польза от этой встречи? Ибо он объявил себя лишенным шести сторон, иными словами - опоры, государь! Я вижу проблеск надежды в этом бейте. - И гаджи Фиридун прочитал: - "Если истине не служишь, лишь на милость уповаешь. Эй, на милость уповавший, где ж твоя ей посвященность?"

У Ибрагима тоже пробудилась надежда. Если Насими требует милосердия, то не означает ли это, что связь с хуруфитами не порвана окончательно, а лишь урегулирована ограничением их власти, как это предлагал гаджи Нейматуллах.

Но строка "Нет мяча в игре, сыграю собственною головою" вызывала сомнение, она отнюдь не говорила о стремлении Насими ограничить власть хуруфитов.

Ибрагим, положив письмо не на поднос для бумаг, а в специальную шкатулку, в которой хранились особо ценные бумаги, и выпрямившись, велел гаджи Фиридуну тайным ходом привести во дворец пред очи его Насими.

- Место встречи назначил сам Насими! - еще более опечаленный запоздалым приглашением, сказал гаджи Фиридун.- Он требует, чтобы ты вышел в город, государь! В противном случае волею ремесленного сословия и Хакка ты будешь лишен власти!

Ибрагим понял, что если не встретится с халифом, заменившим Фазла, то измучится в тисках неопределённости, и, не видя иного выхода, встал на ноги. Чувствуя на себе взгляды вельмож и читая их мысли, но держась так, как если бы не ведал о погроме, он вышел в сопровождении гаджи Фиридуна на Мраморную площадь и, отказавшись от коня, последовал в город, окруженный оруженосцами и чырагдарами с факелами в высоко поднятых руках. Не успев отойти от Главных дворцовых ворот, шах увидел в свете факелов пятна полузасохшей крови на булыжниках мостовой; в рытвинах стояли лужицы свернувшейся и почерневшей, как нефть, крови.

Они прошли между кварталами Мейдан и Шабран и едва дошли до слияния шести городских улиц, где был естественный сток, как по знаку гаджи Фиридуна оруженосцы расступились перед шахом, и он увидел перед собой тускло сверкающее красное озеро, точно с неба пролилась эта кровь.. Насими стоял в десяти-пятнадцати шагах, на высоком тротуаре, как бы окаменевший в своей неправдоподобно белоснежной хирге, полы которой касались окровавленной земли. Справа и слева от него стояли гатибы шемахинских мечетей в синий абах и белых чалмах.

Бросив взгляд на кровавое озеро, на стены, обрызганный кровью, на группу гатибов вокруг окаменевшего Насими, шах сообразил, что его затребовали сюда не для обычных переговоров.

Гаджи Фиридун тяжко вздохнул, утверждая его в этой мысли.

- Даже в Кербале не было такой трагедии, - сказал он, и Ибрагим понял, что собственными ногами пришел на свой суд.

Задыхаясь от тяжелого запаха свернувшейся крови и ощущая тупую, все усиливающуюся боль в затылке, предупреждавшую о том, что утренний приступ может повториться, он крикнул сдавленным, самому себе чужим голосом.