Чёрные лебеди (СИ) - Ларсен Вадим

Она вспомнила Фелицию и свои обещания ей. Что ж, поздно корить себя и причитать. Гертруда — ещё один результат её сучьей недальновидности и самоуверенности. Ещё одно из тех её сучьих деяний, которые теперь суждено искупить здесь, в катакомбах, когда-то отстроенных её кровавым родителем. Удивительно, всю жизнь мечтать вернуться в дом своего детства и остаться навеки заточённой в нём без друзей, союзников и тех, кому ты дорога. А кому может быть дорога отакийская сука?

Укутавшись глубже в плащ, она попыталась уснуть. Как ни странно, ей это удалось. Быть наедине с собой, со своею душой — единственная положительная сторона заточения, пока медленно сходишь с ума. Теперь её миром стала темнота, и чтобы ни случилось, впредь она не вымолвит ни слова. Покорно примет всё, что уготовлено ей всегда справедливой судьбой. Ничего не может быть лучше смиренного покаяния…

Время навсегда утратило свою осязаемость. Пространство свелось до чёрного кокона, внутри которого была она. Что там, в темноте? Бесконечность или тупик? И что есть сама темнота? Абсолютная свобода или вечная тюрьма?

Заживо погребённая она днями не вставала с лежанки. Не открывала глаза. Теперь в них не было нужды. Одежда отсырела, тело бил озноб. Сколько прошло дней её заключения? Два, три, десять? Вечность?

Чтобы утолить жажду слизывала влагу с холодных стен. Затхлый запах подземелья стал её запахом. Ей ни разу не приносили еду. Но есть и не хотелось. Казалось, её плоть вросла в темноту. Питалась ею. Скоро темнотой станет она сама.

В полудрёме услышала, как за спиной щёлкнул замок, и протяжно заскрипели ржавые дверные петли.

Охранники говорили громко, почти кричали. Один хвалил жареную рыбу, второй уверял, что ничего более безвкусного и отвратительного в жизни не ел. Немой понимал каждое их слово. И не удивительно, на южных берегах острова Дерби, где он прожил десять последних лет, даже собаки лаяли по-отакийски.

Натянув капюшон до бровей, нижнюю часть лица он обмотал шарфом так, что в темноте лишь блестели белками глаза, да и те превратились в две узкие щёлки.

Длинный коридор катакомб освещал одинокий факел, торчащий из кованого крепления на стене прямо над стражниками. В его неровном мерцающем свете солдаты больше походили на тёмные бесформенные тени, нежели на людей, но этого оказалось достаточно, чтобы принять нужное решение.

Сидя у костра, солдат тщательно выбривал лысую голову коротким кинжалом. Его напарник с громким чавканьем доедал рыбий хвост.

Себарьян опустился на колено, поднял с пола небольшой гранитный камень и повертел его в руках, оценивая вес, плотность, размер. Сощурился, примериваясь к незащищенной шлемом свежевыбритой лысине отакийца. На блестящей коже вспыхивали факельные блики. Синеватая жилка бугрилась вдоль бритого виска.

— Пойду за угол, — буркнул тот, что ел рыбу.

— Что, ужо? — ухмыльнулся лысый. — А я говорил, рыба — дрянь ещё та. И воняет, будто окочурилась в прошлом годе.

— Я отлить, — огрызнулся напарник, поднимаясь.

Себарьян, затаив дыхание, прижался к стене, весь превратился в зрение. Отакиец продолжал полировать лысину. Сжимая тремя пальцами рукоять кинжала, его синяя от татуировок рука, умело и аккуратно водила лезвием ото лба к макушке и обратно. Губы арбалетчика тронула улыбка. По всему видно, солдат-южанин щепетильно относился к своему внешнему виду, хотя под его ногтями чернели полоски застарелой грязи. Ухо украшала большая серебряная серьга в виде полумесяца, какую раньше носили пираты — отличительная метка за первое сожжённое торговое судно. Теперь же каждый фигляр мог нацепить на ухо пиратский Серебряный Полумесяц, даже не понимая его значение.

Затылок в складках, короткая шея, на идеально круглом черепе ни волосинки. Безволосые даже надбровные дуги. Зато густая борода, заплетённая в длинную косичку, с лихвой компенсировала отсутствие остальной растительности. Монотонно пульсирующая голубоватая прожилка на виске, подчёркивала спокойствие, с которым её хозяин приводил себя в порядок, пока второй плёлся в угол коридора. Когда размытая во мраке фигура напарника остановилась и замерла у дальней стены, немой перевёл взгляд на его сгорбленную спину, приспущенные штаны и суетливо дёргающиеся локти. Повозившись, солдат запрокинул голову, и в тишине послышалось приглушённое неровное журчание.

Проведя в последний раз лезвием по раскрасневшейся коже, лысый, наконец, перестал бриться, опустил кинжал и замер. Себарьян замер тоже. Синяя височная жилка последовала их примеру. Глаз немого застыл на голубоватой линии, под неестественно бледной кожей. Каждый мускул немого напрягся. Рука сжала камень, поднялась к плечу.

— И всё же зря ты… — послышалось сквозь журчание, — рыба прожарилась знатно.

Камень пролетел бесшумно. Ни свиста, ни звука удара. И всё же удар был. Лысый издал что-то похожее на звук крайнего изумления.

— Не спорь со мной, — потряхивая задом, возразила фигура у стены. Журчание прекратилось.

Острый конец брошенного камня достиг цели. Лопнула кожа, разорвалась синяя венка, треснула височная кость, забилась мелкими брызгами хлынувшая веером кровь.

Немой ринулся вперёд. Одной рукой схватил упавший камень, другой — кинжал, выпавший из слабеющей ладони, и коротким ударом клинка пробил отакийцу печень. Мёртвое тело грузно повалилось набок.

Солдат у стены повернулся, сделал два шага и остолбенел. Две щёлки под натянутым капюшоном, не мигая, сверлили его лоб, целясь. Резкий бросок и окровавленный камень-убийца так же бесшумно, как и за миг до этого, прорезал затхлый воздух подземелья. Через мгновение он выбил солдату глаз и тот, взвыв от боли, ладонями закрыл лицо. В два прыжка немой оказался рядом. Сверкнула кинжальная сталь, и отакиец с перерезанным, брызжущим кровью горлом упал на спину, затылком угодив в собственную мочу.

Себарьян склонился над мёртвым телом солдата. Недвижимый южанин лежал, свернувшись калачиком словно младенец-переросток, и можно было предположить, что он мирно спит, если бы не два обстоятельства: тонкая кровавая дорожка, протянувшаяся от его сверкающей лысины и образовавшая небольшую лужицу, и выпученные стеклянные глаза с застывшим в них недоумением.

На поясе отакийца блестела связка ключей. Сняв её, немой взял факел, аккуратно переступил через труп и, бесшумно ступая по булыжному настилу, направился в конец коридора — тусклые отсветы пламени причудливыми фигурами крались по каменным стенам подземелья.

Тяжёлая дверь легонько скрипнула и поддалась. Выставив перед собой факел, немой посветил вглубь темницы. Кто-то, укутанный широким плащом, лежал в углу на деревянных нарах, и более походил на семнадцатилетнего Хорварда, чем на шестилетнего Тука. Но что-то насторожило Себарьяна. Он присмотрелся: выбившийся из-под одеяла длинный густой локон отсвечивал в тусклом фонарном сиянии ярко-рыжим отливом, и то были не волосы старшего сына Хора, как и его отец жгучего брюнета. Что-то подсказывало немому: перед ним женщина.

Глава 3.8

Три победы

— Моей заслуги в том нет. На всё господня воля.

— И всё же, святой Иеорим, не преуменьшайте собственной значимости.

— Это всего лишь вопрос веры, юноша, — старец потупил взор.

— Вы истинный её служитель на сей многострадальной земле, и искусно обращаете волю Всевышнего в наши мирские дела, — почтительно произнёс его собеседник.

Они шли рядом, дряхлый старец-монах и его молодой спутник, с синеющей на плече перевязью королевского советника. Оба отлично говорили по-отакийски, но островской халат и восточные длинноносые сапоги последнего свидетельствовали, что тот не отакиец.

Они прошли вглубь аллеи в сторону королевского дворца вдоль оживающего весеннего сада. С каждым днём ласковое солнце пригревало сильнее, и под его нежными лучами красно-зелёные почки на бурых ветвях карликовых яблонь набухали, как переполненные молоком женские груди, в готовности вот-вот распуститься и превратить сад в бело-розовый благоухающий океан.