Сборник "Лазарь и Вера" - Юрий Герт

Однако жалость они принимали за слабость, сочувствие — за глупость. В их глазах мы отвечали за все — за дождь, хлеставший по брезенту палаток, за не успевшие просохнуть за ночь сапоги, за раскисшие лесные тропинки, по которым совершалась ежеутренняя пробежка перед зарядкой... Короче, мы отвечали за все, а главное — за то, что их, как морковку из грядки, выдернули из привычной жизни, остригли наголо и привезли в этот лагерь, затерявшийся в мокрых карельских лесах...

Мы ни при каких обстоятельствах не хотели уподобляться Кичигину или Бондарю. «Человек в любых условиях должен оставаться человеком...» Не знаю, сам ли Олег сочинил или вычитал где-то этот афоризм. Однако столкновение со взводом произошло у меня чуть ли не в первый день. Заметив, что новобранцы не умеют правильным образом подшивать воротничок, я взял на вечерней поверке чью-то гимнастерку и приметал у всех на виду полотняный лоскуток так, чтобы он, как положено, выглядывал над воротом на ширину спички. На другой день взвод построился на поверку вообще без подворотничков. «А мы думали, вы теперь сами станете нам подворотнички подшивать, — нагло глядя мне в глаза, объяснил Рыжиков, записной взводный остряк, маленький, верткий, с румяными, яблочно-круглыми щечками. — У вас законно получается...» Взвод загоготал...

Вскоре мы получили задание — углубить траншею на штурмовой полосе. Стоять в сторонке нам было неловко, мы с Олегом и Титовым спрыгнули в траншею и принялись выдирать из земли валун размером с упитанного поросенка. Орудуя ломом, киркой и лопатой, мы не заметили, как траншея опустела, солдаты выбрались наверх, беспечно потягивая махорку и с ухмылкой посматривая в нашу сторону.

— Ешь — потей, работай — зябни, на ходу тихонько спи... — посмеивались они. — Бери больше — кидай дальше, отдыхай, пока летит...

Нас как ветром вынесло из траншеи.

— Бросай курить! — гаркнул я. — Все по местам!..

Через минуту наверху остался только один солдат, высокий, худощавый, узколицый, с фиолетовыми прыщами на впалых, нездорового цвета щеках.

— Рабинович, слышали команду?..

— Докурю и спущусь, — пробормотал он, глядя себе под ноги и не бросая окурка с подбирающимся к пальцам огоньком.

— Вы слышали команду?..

— Ну, допустим...

— Не «ну» и не «допустим», а отвечайте, как положено!..

— Так точно, слышал...

Рабинович, досадливо морщась, кинул бычок себе под ноги, растер носком сапога и, независимо покачиваясь, побрел вдоль траншеи, выискивая место, чтобы спуститься, никого не задев...

— Надо вломить этим салагам разок-другой, — сказал Титов, когда вечером, после отбоя, мы вышли из своих палаток перекурить. — А станут вякать — вломить еще! Чтоб поняли службу...

— Что ты предлагаешь? — хмуро спросил Олег.

Лес, вставая черной стеной за линейкой, тревожно шумел, будто вздыхал во сне. Воздух был насыщен взвесью дождя и тумана, она оседала мелкими каплями у нас на пилотках, на гимнастерках, на лицах, пронизывала ознобом... Докурив свои начиненные злоедучей махрой самокрутки, мы разошлись, ни до чего не договорившись.

Как-то раз кухонный наряд проспал всю ночь, оставив карантин без завтрака. Об этом ЧП доложили в полк, и в тот же день к нам приехал капитан Кривошеин, замещавший на время учений командира части. Он вывел нас, курсантов, на лесную поляну и построил в одну шеренгу. Длинный, тощий, с маленькой головкой и белыми от ярости глазами, он стремительно вышагивал перед нами взад-вперед, и полы его плащ-палатки разлетались в стороны, напоминая крылья летучей мыши.

— Распустили солдат! — выкрикивал он тонким, режущим голосом. — Забыли, что здесь армия, а не богадельня! И не институт для благородных девиц!.. Не можешь — научим, не хочешь — заставим!..

— А если они не слушаются?.. — робко спросил кто-то. — Как тогда?..

— Тогда?.. — Капитан остановился и взглянул на говорившего в упор: — Тогда покажите им небо в алмазах!..

Когда Кривошеин уехал, Титов сказал, снисходительно улыбаясь нам с Олегом:

— А я о чем толковал?..

Через день или два под покровом ночи двое солдат из нашего взвода сбежали в самоволку в соседнее село, принесли оттуда водку и распили ее с остальными солдатами. Утром Олег обнаружил у себя в сапогах две пустые бутылки из-под «Московской»...

Мы не стали допытываться, кто это сделал.

— Ладно, — сказал Олег, он был нашим командиром, — они увидят небо в алмазах...

Мне вспомнилась зимняя ночь, искристая от яркой луны лесная просека...

После отбоя мы подняли наших солдат и вывели на шоссе, огибавшее дугой лагерь.

Шоссе было залито лунным светом и в самом деле напоминало ту зимнюю просеку... Но я подумал об этом позже, потом, а когда мы бежали по узкой, извилистой лесной дорожке, выводящей к шоссе, и расквашенная дождями земля чавкала у нас под ногами, а ветки хлестали в лицо и бились о голенища, и перемешанная с хвоей листва пружинила под подошвами, и кто-то, чертыхаясь, падал, зацепившись за корень, и тут же вскакивал и продолжал бежать, — казалось, этот живой поток, мчащийся в темноте, способен все смести на своем пути.

В тот день не случилось дождя, и небо, высокое и холодное, с бледными звездочками по краям, походило на чашу, полную голубоватого дымного сияния. Луна, огромная, как и в ту ночь, висела над лесом. Высеребренный ее лучами асфальт казался покрытым свежей изморосью. Мы подождали, пока весь взвод выберется на дорогу, и построили его в колонну. Лица у солдат были ошеломленные, никто не понимал, отчего их выгнали среди ночи из палаток, отчего завели в лес, отчего теперь стоят они на пустынном шоссе...

Командовал Олег Воронцов, и делал он это, пожалуй, не без удовольствия. Он вообще заметно переменился за последнее время, даже плечи его словно раздались вширь. Легким, размашистым шагом бежал он впереди, уверенный, что взвод следует за ним. Титов держался середины шоссе, отжимая колонну к обочине. Он бежал ровно, хотя и тяжеловато, и при этом по-хозяйски оглядывал ряды, покрикивал набирающим сочность баском, спрямляя ломающиеся шеренги.

Я замыкал колонну. Не так давно затяжной бег бывал для меня мучением, пыткой. Теперь я чувствовал, что тело мое как бы летит над дорогой, легкие радостно глотают смолистый воздух, сердце в груди стучит, не сбиваясь с ритма. Любой клеткой тела я ощущал свое превосходство над рыхлой, быстро слабеющей массой, которую гнали мы по ночному шоссе.

Вначале из ее глубины выплескивались ехидные смешочки, восклицания, потом они стихли. Сплошной, вразнобой звучавший топот слился с шорканьем подошв по асфальту, шорканье это становилось все громче, переходя в подобие протяжного, не прерывающегося свиста, стелющегося над шоссе. Шорк-шорк, ширк-ширк... Постепенно сквозь эти звуки стало пробиваться запаленное дыхание, хрипение, харканье, цыканье сквозь зубы — вязкой, липкой слюной....

— Много еще бежать-то?.. — Солдат-коротышка, последний в колонне, замедляет шаг. Пилотка у него съехала на затылок, он дышит натужно, с присвистом.

— Отставить разговоры!.. — кричу я. — Левый фланг, подтянуться!..

— С непривычки приустали маленько... Ухайдакались...

Наивная интонация, наивный вологодский говорок...

— Шире шаг! Шире шаг!..

Каждого, кто начинает отставать, я возвращаю в строй. И странное дело — при этом я кажусь себе выше, сильнее, у меня словно прибавилось множество рук, ног...

— Взвод, шагом марш!..

Это Воронцов. Голос его сух и резок, как треск распарываемого шелка.

Сапоги тяжело шаркают по земле. Взвод переводит дух.

— Взво-од, бегом ма-а-арш!..

Колонна трусит по пустынному шоссе. Сосны и ели плотной стеной тянутся по обе стороны дороги. Тишина. Луна, как немигающий глаз, пристально наблюдает за нами. Порой кажется, что впереди лесная чащоба смыкается, преграждая нам путь, и дорога упирается в непроходимые дебри. Но это всего лишь изгиб шоссе, за ним еще изгиб, за ним еще и еще... Мимо нас изредка проносятся грузовые машины, спеша завершить поздний рейс. Шофера, высунув голову из кабины, бросают в нашу сторону недоуменный взгляд. Вероятно, мы представляем странное зрелище. Куда и зачем мы бежим среди ночи?.. Куда и зачем?..

Что-то мистическое, нереальное чудится мне в этом движении, в этом беге по шоссе, белому от луны, посреди спящих лесов...

Но вот над рядами бегущих взлетает:

— За что, товарищ курсант?..

Знакомый вопрос...

Негромкий, одинокий голос, тут же заглушенный гулким топотом... Но за ним то здесь, то там взмывают другие голоса:

— За что?.. За что?..

Воронцов (это к нему обращен вопрос) останавливает взвод.

— За что?.. — повторяет он, угрюмо усмехаясь. — Кому не понятно — два шага вперед!..

Желающих не находится.

— Дураки были, да все переженились... — вздыхает кто-то.

Медленно, вглядываясь в лица солдат, прохаживается Олег вдоль строя. Лунным блеском отливают его глаза, белой полоской светятся зубы. Это не тот Воронцов, с которым сиживали мы в ночной казарме у печки. Не только солдаты — я тоже, глядя на него, невольно вытягиваюсь в струнку.