Дикое поле - Вадим Андреев

— А я все-таки думаю, — сказал Альбер, — что диверсионные действия, помимо убытка, которые они приносят стране, еще бессмысленны и опасны — хорошо, что после взрыва экскаватора в Сен-Дени немцы не тронули населения. Вы сами знаете, что произошло в Шато, где по пьяному делу ранили немецкого солдата, — там десять человек взяты заложниками.

— Конечно, лучше всего избавиться от немцев, уговорив их уйти с острова… — Мунье, до сих пор молчавший, вмешался в разговор. — Вот если бы Альбер попробовал поговорить с немецким комендантом острова, может, он его и послушался бы.

— Я говорю только, — Альбер весь покраснел от досады, его пушистые усы вдруг начали топорщиться, — что мы должны быть осторожны, что мы не должны уничтожать все, что ни подвернется под руку, лишь бы досадить немцам. В конце концов, экономическое благосостояние страны тоже кое-что значит.

— Не мы начали войну, — сказал Сабуа.

— Но мы ее объявили, — перебил его Мунье. — Мы — Франция со своим союзником Англией…

— Нападение на Польшу…

— Мы предали Чехословакию…

Разговор ушел в сторону от конкретных вопросов организации Сопротивления. Осокин поражался, какими разговорчивыми стали те, кто обыкновенно молчал и уж когда говорил, то говорил основательно и с толком, и как упорно молчали Фред и отец Жан, вместо того чтобы руководить разговором. Уже почти никто не слушал другого, спеша высказать свою мысль.

— Немцы взяли всю Северную Африку. Роммель… Они дошли до Аламейна, завтра возьмут Каир… Падение Тобрука… Хотя бы одна победа!.. Сталинград… Сталинград еще не пал! Сталинград не падет! Трудно верить англичанам после Мерс-эль-Кебира… Но де Голь в Лондоне… Это русские заключили пакт о ненападении… Ни черта вы не понимаете… Мы, французы, в восемнадцатом году… Но теперь сорок второй! Надо бороться с немцами, а не разговаривать… Маршал Петен — старый болван… Может быть, он ведет двойную! игру? Вы так думаете? Вот потому-то Петен не только старый, но и опасный мерзавец… Это Лаваль… Генерал де Голль… Знаете, какую манифестацию устроили студенты в Париже? Взяв шесты[1], они прошли по бульвару Сен-Мишель, крича во все горло vive, и поднимали палки. Немцы ничего не поняли — так манифестация и прошла по всему Латинскому кварталу. Немцы тупы… Францию-то они при всей своей тупости взяли? И без боя почти… Предательство…

Мадам Дюфур уже давно хотела вмешаться в общий разговор, но ей все не удавалось. Она несколько раз приходила из кухни, но, наткнувшись на бурю возгласов и восклицаний, возвращалась обратно. Наконец она передала командану Сабуа какую-то бумажку, которую тот довольно долго рассматривал…

— Внимание! — в голосе Сабуа вдруг прозвучала повелительная нотка, разом приостановившая все разговоры — Мадам Дюфур, откуда у вас эта бумажка?

— Я нашла ее в кителе немецкого фельдфебеля. Он отдал стирать этот китель мадам Тавернье. Я зашла к ней занять чесноку…

Сабуа передал бумажку Осокину.

— Прочтите — тут, кроме цифр, все по-немецки.

— «Entfernungen von Неппе nach Ors — 2800»[2] — прочел Осокин. — Huhn —1050… Да здесь целый список названий и цифр… Iltis — 3200, Hase — 4500, Igel — 3700… Что это может значить?

— Это координаты стрельбы, — сказал командан, рассматривая вместе с Осокиным листок бумаги, все время сворачивавшийся трубочкой. — Только это не батарея в Сен-Дени. Судя по расстояниям — а я думаю, что цифры указывают метры, — это новая батарея, которую немцы устраивают около Долюса. По этой бумажке, вероятно, можно точно определить расположение не только новой батареи, но всех этих «Илтисов» и «Хазе», о которых здесь упоминается… Превосходно! Как бы ее передать кому следует?

— Это я беру на себя, — сказал Фред. — Вот видите, первый, кто принес настоящую пользу комитету Сопротивления, — это мадам Дюфур. Давайте не останемся у нее в долгу!

После этого разговоры уже не принимали того характера бессмысленного спора, который, несмотря на все блаженное состояние Осокина, его испугал: спорщики почувствовали, что можно сделать кое-что и реальное. Когда все собрались уходить, Фред задержал отца Жана.

— Мы, с вами очень разные люди, — сказал Фред, когда они остались втроем. — Я не верю в бога и считаю, что церковь приносит вред…

— По-вашему, — прервал его отец Жан, — сегодня было мало споров и их надо еще продолжить? Для чего вы это говорите?

— Для того, чтобы между нами не было недоговоренности, чтобы вы знали, что я коммунист.

— Я это знаю. Так же, как знаю, что мсье Поль — не коммунист. И командан Сабуа, ведь он — «croix de feu»[3]. Сейчас все это неважно. Для меня верующий католик, если он коллаборационист, — враг, а коммунист, если он борется с оккупантами, — друг. Во время войны нет другого мерила и не должно быть.

— Хорошо, не будем думать о том, что будет после войны. Будем надеяться, что мы останемся друзьями.

— Для меня вы всегда будете другом, Фред, — сказал отец Жан несколько даже торжественно.

— Отец Жан… — Фред в первый раз и, по-видимому, с трудом сказал mon pere — отец. — Немцы сейчас занялись постройкой арсенала около соляных болот. Мне до сих пор не удалось наладить настоящую связь с рабочими. Постарайтесь вы. Может быть, удастся связаться и c самими немцами? Ведь есть же среди них люди, думающие, как мы.

— Говорят, что среди рабочих есть русские пленные, — сказал Осокин. — Но только как до них доберешься? — В этот момент Осокину искренне казалось, что он легко договорится с любым человеком, говорящим по-русски.

— Хорошо понимаю, как важно иметь там своего человека, — сказал отец Жан. — Я. говорил тут с одним австрийцем: прежде чем дезертировать, он пришел ко мне — советоваться. Но его арестовали, я не знаю, что с ним потом случилось. Как только мне удастся кого-нибудь найти, я вам сообщу.

Когда отец Жан ушел, а Фред лег спать, Осокин, пробрив, как спит Лиза, опять спустился в столовую. Он знал, что все равно не заснет сейчас, — слишком много противоречивых чувств переполняло его. С одной стороны, он радовался, что наконец-то создан комитет Сопротивления, с другой — его испугал разнобой в мнениях членов комитета. «Кто бы мог думать, что Альбер так примет взрыв экскаватора. Пожалел машину. Правда, он хозяин, и хозяйственность для него превыше всего. Хорошо, что я никому не говорил о моем участии в этом деле. Говорят, француз-механик, которого отправили в госпиталь, через неделю умер. Почему я не чувствую себя виноватым в этой смерти? Хотя мне и неприятно, что он умер… А вот того, в рваной солдатской шинели, того, который упал на берегу Азовского моря, я никогда не забуду… Неужели же никогда?» Осокин посмотрел на красное пятно, расплывшееся на клеенке обеденного стола, — полчаса назад он сам пролил здесь вино. На мгновение оно показалось ему пятном крови, у и Осокин с ужасом закрыл глаза.