Буратино - В. Бирюк

  -- Баба на столе - какая? Ну, волос там тёмный, светлый. Как одета?

  -- Я её с той стороны видал, где она раздета была. Вроде не старая, светлая. На рукаве, ну понизу - орнамент. Рисунок такой. Олени или лоси. Что-то рогатое.

  -- Вот курва. Опять заявилась. Муж с князем уехал на три дня, так она сразу. А парень с ней был - тоже светленький, кудрявый, кафтан тёмно-зеленый, полы тоже зёленым вышиты?

  -- Ага. Ты его знаешь?

  -- Знаю. Братец мой. Кобель блудливый. Сколько ему было говорено, что б он на эту раскладушку не залазил. Ну, ему это хорошо встанет...

   И снова, уже как-то задумчиво. Типа: задумала что-то. И ошейник... Не хват в руку, а так... пальчиком подцепив и покачивая. Будто приценивается.

  -- Хочешь ко мне? Скажу - брат выкупит. Мучить, неволить не буду. Будешь в теремных прислужниках. Сытно, не битно. И корм, и одёжа. После и серебром платить буду. Что скажешь?

   А что говорить? Я закинул ей руки за голову, чуть прихватил одной рукой, перевалился на неё, поставил колено ей между ног и нажал. Ни звука, ни сопротивления, ни движения. Ни от меня, ни ко мне. Только огромные в темноте глаза. Смотрят. Прямо в мои. Переставил вторую ногу, растолкал её бедра, медленно опустился на неё. Всем телом. Я, конечно, мелковат, но и она сам -- вполне тинейджер. У неё низ живота её рубашкой замотан, так что... безопасно. Но все тело... всем своим телом... Провёл рукой по ней от горла по груди, по боку, бедру, ягодицу сжал. Медленно назад. Ладонь на её сосок. Прыщик маленький. На решётке из рёбер. А внутри - сердце. Колотится. У неё пульс за полтораста. Вот-вот выскочит.

  -- Чего изволит высокородная госпожа? Кого прикажет делать рабу верному? Желаете мальчика, а то - девочку?

   Молчит. Только сердечко под моими пальцами еще чаще.

  -- Ничего делать не будем. В тебе бабы - коса да дырка. Не выносишь, не выродишь. Маловата ты еще. Помрёшь.

   И назад лечь, рядом вдоль боку. Лежим, сердца свои успокаиваем. И вдруг, снова за ошейник рывком, мне на грудь и уже она, сверху, бешено, шёпотом, в глаза глядючи:

  -- Ты!... Ты меня!... Ты меня пожалел?!

  -- Пожалел. А ты что, не человек? В смысле - не баба? Тебя что, жалеть нельзя?

   Снова назад отвалилась. Ошейник не отпускает, но и не дёргает. Так... поглаживает.

  -- Я тебе не нравлюсь?

  -- Ага. Совсем. Сама плоская, ни грудей, ни ягодиц, взяться не за что. Чуть-что - за цепь ухватить норовишь. И вообще, это я от темноты на тебя залез. А так-то на такую доску сухую сосновую...

   Хорошо, по тону поняла, что шутка. Хорошо что шутки - понимает. Хмыкнула: "Доска сосновая...". Потянулась-оглянулась, опаньки: светлеет.

   "Одна заря сменить другую   Спешит на наши небеса".

  -- Так, лежи.

   Переметнулась через меня, за полог и к двери. Я как-то и среагировать не успел. То тут всякие "нравлюсь-не нравлюсь", а то... А у меня одежда у кровати на полу. Только из-под одеяла выскочил - тут в дверь входят двое. Моя... и её служанка. Не давешняя - другая. Взрослая женщина, трёт глаза со сна, бурчит чего-то. Моя дверь плотненько прикрыла, служанку обежала, меня назад на постель толкнула, на колени мне села, за шею ухватила, прижалась вся... Натюрморт: "несовершеннолетние любовники после восхитительного траха". У служанки глаза... по отборной антоновке в каждом. Сразу за сердце и к лавке напротив. Понятно, натюрморт шедевриальный, можно сказать - культовый, без волнения не взглянуть, только сидя. Моя у меня на коленях разворачивается, прижимается ко мне спинкой и, потираясь о моё плечико щёчкой, выдает.

  -- Молчи. Один звук... и мне конец. Этот... отрок должен без всякого ущерба и огласки покинуть Городище. Немедля.

   Баба только глазами моргает. Как на фату-моргану. И пытается воздух заглотнуть. Весь, который в комнате есть. Моя вскочила, меня за руку вытащила, кругом обошла, присматриваясь. Потом тряпки мои ножкой пошевелила.

  -- Мамка, найди ему одёжу. Выведешь как девку-прислужницу.

   Логично. Судя по всему, я на женскую половину Городища попал. Или терема чьего-то. А из женской половины лучше в таком же платье и выбираться. Тем более, у меня кое-какой опыт есть.

  -- Мне бы только сарафан или рубаху пошире.

  -- Такая пойдёт?

   И на свою служанку показывает. Ну, если подпоясать... Ворот подвязать аккуратнее, рукава подвернуть. Баба аж по стенке поползла от нас - грабят-раздевают!

   Я пока в своё влез, сыскалась и рубаха. Запаска той же мамки. Она уже на девчонку шипеть начала: "срамота, нагишом перед парнем...". Моя ей фыркает, та громче. Шумновато становится.

  -- Когда по опочивальне передо мной нагишом - это не срамота. Кожа-то на ней. А то что у неё под кожей, внутри - я уже пробовал.

   Баба фыркнула, а моя... как вспыхнет. Язычок мой вспомнила. Первый раз за эту... ночь вижу ее смущённой. Подошёл, подбородок поднял и прямо ей в лицо:

  -- И мне - понравилось.

   Ну ладно, рубаху повязали, поправили, бандану мою "крестьянкой" глухой на голову. Только нос торчит. Тут моя снова:

  -- Стой.

   Кидает на стол платочек какой-то и начинает вытряхивать на него из двух-трёх ларцов всякие цацки. Узелок завязала и мне в руки:

  -- Или я не могу отблагодарить своего... своего первого мужчину. Держи. Не вздумай отказаться - обидишь смертно. И еще. Мы с мамкой будем молчать день до завтрашнего утра. Потом вещи эти искать начнут. Ко мне они привести не должны. Хоть умри. Иди.

   Прижалась ко мне на мгновение. Только я её по плечику провёл - оттолкнула и рукой машет - вон иди. Смерч в юбке. Точнее - без юбки. И ни одного поцелуя. Ни с моей стороны, ни с ее. Сильна девица. Ну и пошли мы с этой мамкой. На дворе темновато, но уже светать начинает, народ уже ползает в пол-глаза глядючи. Вывела баба меня к какой-то калитке.

  -- Все. Вон Днепр, вон город. Иди, и моли господа чтобы более княжну нашу не увидать.

  -- Стоп. Какую княжну?

   Баба так и обомлела.

  -- Ты чего? Ты не понял? Ой лышенько. Так это ж ты ж, дурень, со старшей княжной Еленой свет Ростиславовной... Беги быстро отсюдова. И из города. Ох ты, пресвятая Богородица...

   Княжна Елена Ростиславовна, старшая дочь Ростислава Мстиславича - Ростика, князя Смоленскаго, Великаго Князя Киевскаго, через три года была выдана замуж за самого младшего из сыновей покойного короля ляшского Болеслава Третьего Кривоустого, безместного в то время Казимижа. Ещё лет через десять она умастила свои ягодички, над коими я в ту ночь столь много смеялся, на королевском троне Пястов в славном городе Кракове. Ибо муж её стал Великом Князем ляшским, по тамошнему - крулем польским.

   Приносили мне раз медальон с портретом ее. Глянул я да бросил, ибо изображена баба молодая, с кудряшками светленькими, с глазками маленькими и пухленькая. Что дурочку строить она завсегда умела - то мне добре ведомо. Кабы не эта ее манера прикидываться - глазки щёлочки, губки бантиком - не сидеть Казимижу на Пястовом троне. Да и то сказать, прозвище ее "Знаемска" от того слова ляшского происходит, которое тяжёлый труд означает.