Серебряный волк - Алла Гореликова

Нас ждет глухая, без окон, черная карета — в таких не обычных арестантов возят, а коронных злодеев да отступников на Святой Суд. Странно… точно знали — или на каждую дорогу, с каждым отрядом такую отрядили?

Закрывается дверь. Теперь открыть — только снаружи.

— Поспи, — советует Серж. — Ты устал, а силы понадобятся.

И то верно, думаю я. И, диво, впрямь засыпаю…

— Что ж, Анже… о многом надобно нам поговорить.

Свет из высоких окон бьет в глаза, и приходится щуриться, чтобы рассмотреть сидящих на возвышении, за глухим темным столом судей. Они облиты светом, они — символ, не люди… Впрочем, пресветлого я узнаю по голосу. Наш отец предстоятель в центре, по бокам — двое в ослепительно белых рясах; лиц их мне не разглядеть, и они кажутся настолько похожими, что я — про себя — нарекаю их Левым и Правым. Святой Суд. На столе пред судьями — Серегин серебряный волк и подаренная мне пресветлым реликвия.

— Воровство святынь, — брезгливо перечисляет Левый. — Бунт против Святой Церкви. Побег.

— Я догадываюсь почему, — роняет пресветлый. — Любопытство, Анже… тебя погубило любопытство. Так ведь? Однако почему ты не пришел ко мне со своими сомнениями?

Я молчу. Отец предстоятель все еще кажется мне… ну, если не светлым и мудрым, то все же выше меня, гораздо выше. Вот только не было у меня сомнений. А значит, и говорить не о чем.

— Хочешь знать, что будет с тобой? — спрашивает Правый. — Позорный столб и дисциплинное битие. А после — месяц заключения.

— А спустя месяц встретимся снова, — кивает Левый. — Нам нужно твое раскаяние.

— Знаю я, что вам нужно…

— Анже, Анже. — Пресветлый укоризненно, по-отечески вздыхает. — Кто говорит с тобой, подумай? Предстоящий пред Господом! Я имею право требовать, Анже! Но я прошу… пока — прошу. Покайся. Тебе ли судить о путях Святой Церкви?

— Не в чем мне каяться, — мрачно отвечаю я.

— Разве не чувствуешь ты стыда и сожалений, тайно, в ночи, по-воровски покинув приютившую тебя обитель?

Сожаления? Что ж, есть сожаления. Уж себе-то я могу в этом признаться. Но…

— Так велела мне совесть.

— Уж не хочешь ли ты сказать, Анже, что Святая Церковь заставляла тебя поступать вопреки совести?

— Я не готов взять на свою совесть еще одни Смутные времена. Даже ради Святой Церкви.

— Что ты знаешь о Смутных временах, — фыркает Правый. Я ошалело хлопаю глазами. Вот уж сказал так сказал! Что ты о них знаешь?!

— Мы дадим тебе время, Анже. Помолись… Быть может, Господь вразумит заблудшую твою душу. Но знай, Анже, — если завтра утром ты не склонишься пред волей Светлейшего Капитула… Ты ведь понимаешь, о чем я, верно?

— Да…

— Мне не хотелось бы выносить тебе приговор, Анже. Но выбора у тебя нет.

Выбор, думаю я… есть он, выбор. Всегда есть. Мне ли не знать… Столько раз за это дознание стоял я перед чужим выбором. С Ожье. С Карелом. С Лекой. С Серегой. Или вы скажете, что и у них не было выбора?…

— Уведите, — кивает отец предстоятель стражникам. — Пусть его покормят и отведут в часовню.

— Подумай, выдержишь ли позорный столб и плети, — выплевывает вслед Правый. Ей-богу, я чуть не смеюсь.

Серж пинает ногой кучу прелой соломы, кривится:

— Старый король, молодой король… Правосудие все то же.

— Прости… втянул я тебя…

— Хочешь сказать, у меня своей головы на плечах нет? Пока есть! Лучше вот что скажи, Анже, — тебе тоже пригрозили плетьми и тюрьмой?

— И тебе? — Я невольно вздрагиваю. Одно дело за себя выбирать, и совсем другое — когда по твоей вине…

— Не обо мне речь, — отмахивается Серж. — Меня волнует, что ты ответил.

— Ничего.

Скрежещет засов, скрипит дверь. Стражник размещает на полу две накрытые горбушками черного хлеба кружки.

— Обед.

— Ну-ну, — хмыкает Серж. — На твоем месте, Анже, я бы не рисковал.

— Я решил, Серж. Если и настанут снова Смутные времена, то не по моей вине.

— Да я разве о том! Есть я бы не рисковал. Тем более — пить. Если ты не согласился с ними… Уверен, что никакого наговора не подсунут?

— И то верно…

— Хотя о чем я, — машет рукой Серж. — Месяц голодом не просидишь…

— Я вот думаю, — медленно говорю я, — не в ту ли часовню молиться отведут, в которую сэр Оливер приводил как-то Серегу… И разве сказано, что я должен молиться один?

Серж замирает. Потом резко выдыхает сквозь зубы и выплескивает воду из своей кружки на солому. Хлеб летит туда же.

— А знаешь, друг Анже, что-то мне тоже приспичило… испросить у Господа вразумления.

И мы хохочем. Как помешанные… Напряжение ли выходит, внезапная ли надежда… «Он сказал, что я ничего не знаю о Смутных временах, представляешь?!» — выдавливаю я сквозь смех. «А мне, — вторит Серж, — что за пять лет жизни в монастыре можно было бы запомнить устав!»

Веселье прерывает скрежет засова.

— Кто тут в часовню? — лениво спрашивает стражник.

Мы вместе идем к двери.

— Оба, что ль? — Стражник хмурится и кричит в глубину коридора: — Эй, капитан, которого тут в часовню, разве обоих?

— Одного, — слышим мы зычный ответ, — Анже.

— Ну? — Стражник сует большие пальцы под ремень и щурится. — Кто Анже?

— Он, — кивает в мою сторону Серж.

— А ты тогда куда собрался?

— А я знаю законы, — широко, во весь рот улыбается Серж. — Заключенные имеют право на общение с Господом в любое время.

— Шибко умный? — ухмыляется стражник.

— Сомневаешься? — с дерзкой любезностью парирует Серж.

Я забываю дышать. Так нарываться… Ох, Серж! Но стражник только ухмыляется в ответ на Сержеву дерзость. И говорит:

— Сомневаюсь. Был бы умный, знал бы — я не стану вести двоих сразу.

— Отведешь его и вернешься за мной, — миролюбиво предлагает Серж.

Стражник кивает. Серж отступает на шаг назад, я выхожу в коридор, дверь закрывается, скрежещет засов.

— Идем, — бурчит стражник.

Узкая лестница, стиснутая неровно вырубленным серым камнем, несомненно, мне знакома. И часовня… маленькая, тесная даже, однако потолок ее теряется высоко над головой — и там, под потолком, льется в забранные фигурной решеткой окна дневной свет. Снизу он кажется ослепительным. Свет Господень… Это сделано с умыслом, понимаю я, этот свет сгущается над головой, манит, остается недостижимым… На него смотришь, словно из темной ямы… мучительно, больно… но перестать смотреть, опустить глаза — еще больнее. Да, эта часовня потрясает.

— Ты все-таки не хочешь покаяться, Анже?

Я опускаю глаза. Передо мной стоит отец предстоятель.

— Я хочу помолиться, — отвечаю я. — Мне дали время.