Террор и демократия в эпоху Сталина. Социальная динамика репрессий - Венди Голдман

«Мне непонятно, как вы не знали, к какому течению примыкали, то ли к большевикам, то ли к меньшевикам, — сказал один из них. «Путаница была», — ответил Степанов. «А как знали тебя рабочие?» — спросил другой. Партком попал в затруднительное положение, запрашивая показания рабочих завода Бромлея. Бубнов сказал: «Богданович пишет, что знает Степанова как активного меньшевика. Есть докладная записка Богдановича».{455}

В биографии Степанова обнаружились темные пятна, история его жизни была полна запутанными и непредвиденными обстоятельствами. Степанов — «верный сын народа» когда-то был безнадежным морально разложившимся алкоголиком, участником антисемитской организации и революционным рабочим, который не был ни большевиком, ни меньшевиком. Его социальное происхождение также не подлежало четкой категоризации. Его отец был крестьянином, рабочим, торговцем и пьяницей, бросившим семью. По большому счету, Степанов был бедным рабочим, который активно участвовал в революции, и победа принесла ему огромную пользу. Но в 1937 году партком оценивал Степанова по меркам, которые никоим образом не могли соответствовать реальной истории революции с человеческим лицом.

Необходимость иметь безупречные биографические данные требовала жертвовать не только отдельными личностями, но также лишала партком возможности работать. Немногие члены партии могли выдержать безжалостные допросы, предшествовавшие назначению на высокий пост. Например, в 1938 году партком ликероводочного завода не мог предложить в достаточной степени «чистых» кандидатов для работы в райкоме партии. На фабрике было 114 членов партии, 27 кандидатов и 47 «сочувствующих».{456} Кандидаты, предлагавшиеся на высокие партийные посты, подвергались изматывающим проверкам со стороны своих же товарищей по партии. Проверка парткомом Куликовой, вступившей в партию в 1929 году, была типичным примером такой тщательной разборки. Куликова происходила из рабочей семьи, в тринадцати лет начала работать. Во время Гражданской войны она и ее отец потеряли работу. В то время из-за нехватки топлива и материалов закрывались многие заводы. Как и многие другие отчаявшиеся горожане, ее отец начал торговать на рынке, чтобы его семья не умерла от голода. В 1920-е, годы высокой безработицы пожилой человек не смог снова найти работу и он продолжал торговать. Пересказывая основные факты своей биографии, Кулакова не скрывала, чем занимался ее отец. Товарищи по партии быстро переключились на ее социальное происхождение. Была она дочерью рабочего или торговца? Голос с места прозвучал жестко и твердо:

— Говорят, что Куликова сама торговала.

— Все знают, что я никакой торговли не имела и не могла ее иметь…

— А какую отец торговлю имел?

— На рынке торговал конфетами. Ему было 65 лет, как раз безработица. Домовладелец наш — фабрикант говорит: «Берите конфеты». Нужно было ему пенсию хлопотать, он сам не догадался, а я не натолкнула его на это, Я как раз разошлась с мужем, — было тяжело.

— Говорят, что он раскулаченный.

— Раскулаченным он не мог быть. У нас никакого хозяйства не было. Я живу в этом доме с 1914 года, Он был лишен избирательных прав в 1929 году по склоке и восстановлен.

— Торговал на рынке с корзины или была палатка?

— Был лоток.

— Где ваш муж?

— Живет со мной.

— У меня есть сведения, что какие-то Куликовы торговали.

— Куликовы в Рогожской были торговцами, но по отцу я — Егорова.

— Ваш муж был связан с врагом народа, который был арестован. Я говорю об Эйдемане [должностное лицо в Осоавиахиме. — В. Г.]. Был он у Вас в гостях или нет?

— Какая глупость! Мой муж работал в Бауманском Совете Осоавиахима простым работником… Мой муж лично с Эйдеманом не был знаком… Он знал Эйдемана только как начальника, не больше.{457}

Партком ликероводочного завода тщательно проверял всех своих членов, но немногие выдержали эту проверку. Заместитель директора завода Викулов был тесно связан с недавно арестованным «врагом народа» из транспортного отдела, Борисовой: дочь бедных крестьян она в детстве работала на торфоразработках, и чтобы зарабатывать на жизнь училась рукоделию в монастыре. Какая-то работница произнесла: «Я слышала, она была монашкой». Перебранка между членами парткома была мелочной и недоброжелательной. Борисова развелась с мужем в 1923 году и почти четырнадцать лет жила отдельно от него. Узнав, что он был арестован за пьянство, одна партийная работница воскликнула: «Мой муж пьет, а его не арестовывают!». Другая злобно отметила: «Все говорят, что с мужем живет плохо, он пьянствует. Последнее время он запил и месяца три не работал. Может быть, за это его арестовали». Борисова устало повторила: «Я не живу с ним с 1923 года».{458}

В 1937-1938 годах парткомы копались в событиях далекого прошлого. Испуганные члены партии один за другим подавали заявления, после чего шли на заседания, где их допрашивали товарищи, жаждавшие их «разоблачения». Очень немногие не имели недостатков. Эти «слабости» не вызывали сочувствия. Потребность в демонстрации «бдительности» провоцировала углубление расследования, в результате росло количество жертв. В конечном счете, подобная тактика самозащиты была обречена на провал. На короткое время она обеспечивала «прикрытие» для отдельно взятого человека, но в целом подвергала риску всех.

«Семейственность»: число арестованных растет в геометрической прогрессии

Многих членов партии исключали или арестовали за связи с арестованным родственником, должностным лицом, другом или коллегой. По мере того как атмосфера все сильнее накалялась, и истерия охватывала все больше народа, связи с так называемыми врагами становились основанием для исключения из партии. Из-за этих связей члены партии подвергались долгим и неприятным допросам о характере контактов с жертвой и их частоте. Когда начались аресты управленцев, и парткомы принимались изучать их «окружение», одна жертва выводила на множество других людей, в контакт с которыми вступал арестованный. По мере обнаружения все большего количества компрометирующих материалов расширялись масштабы расследования. Таким образом, в процесс обвинения кого-то в связи с кем-либо стремительно вовлекалось все больше людей.

История инженера завода «Динамо» члена ВКП(б) Быстрицкого служит этому отличным примером. Вначале Быстрицкого проверял партком, поскольку было арестовано несколько человек, с которыми он работал. В ходе расспросов обнаружились дополнительные, губительные для него детали. Члены партии показали, что Быстрицкий получил денежный перевод от своих родителей, живших после революции за границей. Быстрицкий клялся, что его отец был рабочим, но член парткома резко ему возразил: «Трудящимся выезжать было незачем… Мы знаем, что за границей заработок очень мал, а здесь получается, что капиталисты платят хорошо. Я считаю, что решение партийного комитета об исключении Быстрицкого из рядов ВКП(б) правильно». Затем секретарь парткома сообщил ошеломляющую новость. Он объявил, что только что получил информацию об аресте брата Быстрицкого. Быстрицкий был в шоке. «Здесь люди говорят вещи надуманные, — мягко сказал он. — Относительно заявления <…>, что брат мой <…> арестован, мне стало известно только сейчас. Здесь хотят меня убедить, что мой отец — капиталист, а я убежден, что он труженик, знаю я это, с тринадцати лет я помогал ему в работе». Но о Быстрицком имелось много компрометирующих сведений: «семейственность», тесные связи с арестованными членами руководства завода и инженерами, недавно арестованный брат и живущие за границей родители, пытавшиеся его материально поддержать. Партком проголосовал за его исключение. Спустя два месяца Быстрицкого арестовали.{459}

На каждом заводе людей исключали из партии и арестовывали целыми группами накануне ареста их общего знакомого или коллеги. Например, на заводе «Динамо» аресты некоторых должностных лиц повлекли за собой аресты множества других людей. Начальник экспериментального участка завода Прохоров, начальник второго механического цеха Крейцберг, технический директор Толчинский и начальник бюро опытных образцов электровозов Хайлов — все они работали над производством экспериментальных электровозов. Когда этих четверых арестовали за троцкизм, партком начал проверку их выдвиженцев, друзей и наставников. После ареста Хайлова партком начал проверять биографии Мениса, Хведченя и Корнеева, также работавших над локомотивами. Когда сестра работница Корнеева — комсомолка начала защищать своего брата перед знакомым, этот человек заявил о высказываниях Корнеевой. В результате ее исключили из комсомола. Таким образом, последствия после первых арестов распространились по вертикали вниз, на рабочих, а также и по вертикали вверх. Жертвами стали начальники цехов и руководители, имевшие тесные связи с директором завода М. Е. Жуковым. Жуков — член партии с 1918 года обвинялся в том, что «окружил себя <…> врагами народа».{460} После исключения из партии, он был уволен со службы. После пожара на заводе за вредительство арестовали протеже Жукова — заместителя директора по финансам Шейнина, а также начальника цеха металлолома Клюпова и Романова — начальника исследовательского бюро.{461} Заявления лились потоком, назывались имена их друзей и коллег, включая руководителя по фамилии Агуреев, который был связан с Фоминым — начальником четвертого механического цеха и техником цеха Мареком.{462} После проверки в парткоме и исключения из партии, эта группа оказалась в руках НКВД.{463} Совместные действия цехкомов, парткомов и НКВД, а также анонимные заявления способствовали экспоненциально быстрому увеличению количества арестов. Арестом Жукова репрессии на заводе «Динамо» не закончились. На его место назначили нового директора по фамилии Ясвоин. Но его также скоро арестовали и заменили другим человеком.