Сталинград: дорога в никуда - Анатолий Алексеевич Матвеев

был в деревне, стоявшей на пологом берегу, у небольшой речки. Пришел доктор, посмотрел на Ивана и сказал:

– На операцию.

Санитарки ловко переложили его на носилки, внесли в избу и положили на стол.

Не успел Иван как следует оглядеться, вошёл врач в марлевой маске и очках, следом две медсестры.

Ивану стало не по себе. Он испугался, подумав, что этот человек будет его резать. Резкий запах эфира ударил в нос, и он провалился в небытиё.

Очнулся в другой избе на кровати весь голый, накрытый серой холщовой простынёй. Соседние кровати были пусты. Солнце сверху заглядывало в окно.

Ивану хотелось взглянуть, что там за окном. Но едва пошевелился, пытаясь приподняться, как боль пронзила все тело. Захотелось пить. И он, собрав последние силы, постучал по краю кровати. На стук никто не явился.

И злость овладела Иваном. Стал он ругать и госпиталь, и медсестёр, которые бросили его здесь и забыли.

Но дверь скрипнула, вошла молоденькая девушка с миской дымящейся молочной каши и села рядом с его кроватью на табуретку и спросила:

– Кушать будем?

Иван улыбнулся, радуясь её светлому личику, и подумал о своей сестре. Она помешала кашу и поднесла ложку к его рту. Он захотел сам есть, но руки ещё не слушались. Проглотив ложек пять, он расслабился и закрыл глаза. И сквозь полудрёму услышал, как дверь скрипнула и закрылась.

Когда зашло солнце и наступила ночь, Иван не заметил. Он спал, и даже сны не тревожили его израненную душу.

Разбудил его незнакомый голос:

– Эй, браток, закурить не найдётся?

Иван открыл глаза. Над ним стоял парень с опалённым лицом, с выжженными ресницами и бровями. Он вернул Ивана в действительность. И хотя боли не было, но усталость от лежания давала о себе знать.

Муха села на лоб Ивана, а поднять руку и согнать нахалку не было сил. Парень махнул забинтованными руками, муха взлетела и стала биться в стекло.

– Ты чьих будешь? – наконец выдавил из себя Иван.

– Танкист, танкист я. Вчера горели. Пантелеймона осколком в голову. Командира там насквозь, прямо насквозь там командира. Витьке, как с гуся вода, ни царапинки. А я замешкался, а танк как пыхнёт, насилу выскочил. Руки только пожёг.

Он поднёс к лицу Ивана забинтованные ладони.

– Танк нам с ремонта дали. Первый экипаж погиб весь, целиком, никто не спасся. Никто. Дырку заварили, двигатель заменили и нам. Раз битая машина – не будет нам счастья. Так и случилось.

Он помолчал, словно собираясь мыслями, и продолжил:

– А командира прям насквозь. А на Витьке не царапинки. Во дела. Танкисты самый горемычный народ. Табачку бы, второй день не курю. Хоть помирай.

– Да я, – проникшись сочувствием к нежданному соседу, сказал Иван, – сам только с операции, где шинель и сидор, не знаю. А табачок там должен быть. Знатный табачок, нутро продирает аж до костей. Да где ж теперь всё это сыщешь?

– Да, – согласился танкист с Иваном.

– Звать-то тебя как?

– Евсеем.

– Слышь, Евсей, сходи позови кого. По малой нужде охота, мочи нет.

– Эт я сейчас, эт я мигом.

Дверь резко скрипнула, и Иван услышал, как Евсей кричал кому-то с порога:

– Эй, чего стоишь? Человеку помощь нужна.

Вошла молоденькая медсестра, та, что кормила его вчера. И Ивану стало стыдно, что он, здоровый мужик, не может совершить такого простого дела. Он даже покраснел, пока она управлялась с его «хозяйством».

Она вышла, чтобы не смущать Ивана. А Евсей явился с вставленной в роготульку дымящейся самокруткой и сказал радостно:

– Душу отвёл.

И посмотрев на Ивана, произнёс:

– На, затянись, легче будет.

Ивану курить не хотелось, но он втянул в себя сладковатый дым. Голова закружилась, и он слегка закашлялся.

Вошла медсестра, забрала у Ивана «утку». Иван и покраснеть, как следует, не успел, как она исчезла. Евсей только успел радостно сказать ей вслед:

– Метеор, а не девка.

– А ты женат? – поинтересовался Иван.

– Война, куды тут жениться?

– Город то не сдали?

– Держатся.

И Ивану стало радостно, что не зря он свою кровь пролил. Стоит город. Стоит.

– Что нового в мире-то делается? – спросил Иван, желая, чтобы Евсей оставался с ним, а не шел крутиться возле медсестёр.

– Война, – безрадостно ответил Евсей.

– Фронт-то далеко?

– Пока не слышно.

– Значит, далеко, – заключил Иван и закрыл глаза. А когда открыл, Евсея в избе не было.

– Дело молодое, – подумал Иван.

Мог бы ходить, сам бы пошел бы к медсёстрам. К обеду явился Евсей, но новостей не принёс. Лег на постель, сложил руки на груди и обиженно произнёс:

– Кому я нужен с обожженной мордой, да без медалей.

– Не переживай, будет и на твоей улице праздник.

– А я и не переживаю, это я так, к слову, – отвернувшись к двери, безрадостно сказал Евсей. – Им лейтенантов подавай. А я что – шантрапа чумазая.

Через неделю Иван встал, но каждый шаг отдавался болью в ногах, поэтому, выйдя на крыльцо и полюбовавшись на небо и солнце, вернулся и лёг.

Евсея не было. Он в ожидании выписки болтался возле медсестёр. Перед отъездом положил Ивану на подушку пачку махорки, коробку спичек и сказал безрадостно:

– Прощевайте. К своим хочу, мочи нет. Здесь тоска одна.

Ивану грустно расставаться с ним, но что делать, война не кончилась. И когда она кончится? Когда?

Дверь скрипнула и закрылась. Иван остался один. Нехотя встал и собрался пойти на улицу.

Дверь распахнулась, и внесли раненого. И пока перекладывали, Иван заметил, что у того две забинтованные кровяные культи вместо ног. Санитары положили на освободившуюся кровать и ушли.

– Господи, – неожиданно вслух произнёс Иван. И уже идти на улицу не хотелось, сел на свою кровать, смотрел на изувеченного соседа и думал: «Вот несчастье человеку досталось. Как же он теперь без ног-то, кому он такой нужен? Вот обуза-то. Вот несчастье-то».

Погоревав за судьбу соседа, лёг и долго не мог заснуть. Одна мысль, что и с ним могло такое же случиться, не давала покоя. И все-таки сон сморил.

Проснулся от крика. Сосед метался по кровати, бил кулаками по матрасу и кричал криком раненого зверя. Иван поднялся и подошел к нему.

– Ты чего? Болит?

– Ноги, ноги где? – стуча кулаками по кровати, кричал, брызгая слюной, тот.

Иван не нашелся, что ответить. Пока человек не переживёт своё горе, пока не наболеется душа, не успокоится.

А тот, перестав метаться, затих. Иван услышал, как он, всхлипывая, плачет. Плачет, не стесняясь присутствия чужого.

Ивану стало не по себе, оттого что ничем не может помочь человеку.