Вилла Пратьяхара - Катерина Кириченко

Рука Арно проскальзывает подо мной и аккуратно ложится на спину, поддерживая меня на поверхности. От неожиданного прикосновения меня покрывают мурашки, и я резко открываю глаза.

— Всё. Не надо, — говорю я.

Голос получается каким-то загробным, хриплым.

Арно тут же убирает руку с моей спины.

— Тебе не понравилось?

— Не в этом дело.

— А в чем?

— Стас.

Брови Арно ползут кверху, лоб удивленно морщится, шрам на виске напрягается и белеет. Сделав два сильных гребка ногами, он отплывает в сторону, не сводя с меня глаз.

— Стас наблюдает из-за скалы. Там, над нашим пляжем, — поясняю я, ненавидя себя в эту минуту.

— Ах, Стас… — губы Арно искривляет усмешка.

Резким броском он ныряет под воду и через минуту показывается на поверхности почти у самого берега. Не выдержав одиночества, Жанна плывет ему навстречу. Газовой косынки на ее голове уже нет. Рыжие волосы смотаны на затылке в идиотское подобие пирожного-корзиночки, голова аккуратно задрана над водой, а руки настороженно разгребают воду, чтобы не поднять лишних брызг и не намочить косметики. Добравшись, наконец, до Арно, она тут же виснет у него на шее.

Я закрываю глаза руками и мой подбородок начинает дрожать. Я себя ненавижу, ненавижу, ненавижу!

Я опять стираю руками в тазу, установленном мной на двух табуретах. Мыльная пена переливается на предзакатном солнце огромными лопающимися оранжевыми пузырями. Дело происходит тем же днем, после полдника, на который у нас было шоколадное печенье с холодным молоком. Жанна подходит сзади и небрежным жестом подкидывает мне в таз кружевную комбинацию. Не желая тонуть, тонкая ткань стоит над мыльной водой, словно отчужденная ею.

— Свои вещи могла бы стирать и сама, — кидаю я через плечо, вытирая лоб тыльной стороной руки.

— У тебя нет стиральной машины, — бросает Жанна. — А стирать руками я не умею. И вообще в наше время это просто дикость какая-то!

— Ты ничего не понимаешь в жизни.

— А ты очень много понимаешь. Где, скажи на милость, эти чертовы тайки? Почему они нам не стирают?

— Таек ты вчера разогнала.

— Я их не разогнала, а наорала, что они не могут нормально развесить мои вещи. Все комом валяется третий день.

— Наорать на тайцев — тоже самое, что их выгнать. Они никогда не прощают обиды, и, думаю, они сюда больше не вернутся. Радуйся, что их приятель до сих пор тебя не зарезал. Кстати, мы теперь останемся без арбузов и воды, это именно он их сюда таскал из лавки.

— Арно притащит.

— Арно? Он уже согласился?

— Я еще его не просила. Но куда он денется? Оставит нас помирать от жажды?

Я бросаю мокрые вещи в таз и распрямляюсь.

— Ты слишком рассчитываешь на окружающих, вместо того, чтобы полагаться на себя.

— О! От кого я это слышу?! А ты, можно подумать, бьешься с жизнью в одиночку? Да ты шагу сама не сделала, ни одного решения не приняла. Ты всю жизнь провела за спиной у Стаса! Куда он, туда и ты.

Эти слова больно ранят меня своей правдивостью. Я нагибаюсь к мыльной воде и начинаю отчаянно тереть Жаннину комбинацию.

— Я собираюсь начать жить сама, — говорю я.

Но Жанна уже ушла в дом, и скорее всего меня не слышит. Да и к ней ли я вообще обращаюсь?

После ужина у Лучано Жанна отчалила к Арно проверять свои имайлы. Она опять одета во что-то серебристо-золотистое, хотя местный ландшафт уже заставил ее отказаться от каблуков. Воспользовавшись образовавшейся свободой, я успела ненадолго сбегать в пещеру и отнести Стасу еды. Я уже настолько натренировалась прыгать по камням, что даже ночью проделываю этот маршрут со скоростью горной козы.

Стас сегодня был спокоен и почти не изводил меня ревностью, похоже, пляжная сценка привела его в отличное расположение духа. Он даже захотел ее обсудить, прихлебывал принесенное мной мерло прямо из горлышка (под предлогом, что Бой перестал приносить нам воду, мы все с облегчением перешли на вино), отпускал язвительные шутки по поводу «разошедшегося Тарзана» и по достоинству оценил Жаннин выдающийся бюст.

Вино развязало Стасу язык, и мне удалось наконец собрать воедино фрагменты его плана, который оказался до предела прост. Занимаясь обналичкой и конвертацией, Стас регулярно переводил по цепочке счетов чьи-то деньги. Так вот, последнюю сумму в девять с половиной миллионов евро, принадлежащую, как и я думала, именно Тащерскому, он перевел на мой счет в Бангкоке. Со дня на день деньги должны были поступить, и тогда я просто их снимаю дорожными чеками, и мы преспокойно начинаем новую жизнь на неведомых нам островах. Под новыми именами, разумеется. А в случае, если Тащерский еще до прихода денег успеет догадаться, что мы сидим на «Вилле Пратьяхаре» и решит сюда наведаться, то я ничего не знаю, Стас сюда никогда не приезжал, взять с меня нечего, а удачно приехавшая Жанна будет тому свидетель. Но по соображениям Стаса выходило, что деньги проделали столь путаный маршрут по различным оффшорным банкам, что Тащерский еще долго не узнает об их пропаже, и мы просто успеем к тому времени спокойно убежать.

Словосочетание «спокойно убежать» вызвало у меня что-то типа нервного тика: рот перекашивало от глупой усмешки, а Стасово заикание, словно заразная болезнь, перепрыгнуло с него на меня, и, под предлогом того, что Жанна уже скоро вернется, я поспешила пораньше удалиться, как от чумы сбежав из холодного мрака пещеры, в которой, словно хищный порочный змий, рос и креп дикий план побега. Напоследок Стас вручил мне бумажку с банковским номером в Бангкоке, куда я должна была теперь звонить ежечасно, контролируя поступление денег. Бумажка лежала рядом со мной на столике на террасе, придавленная очередной открытой мной бутылкой, и нервно трепетала от порывов вечернего ветра. Над морем висела размытая в дымке луна.

Но если кто-то подумал, что меня по-прежнему сейчас волнуют перспективы предстоящего побега, то этот счастливчик просто не знает, что такое ревность. Если любовь — это тихое сумасшествие, то ревность — буйное помешательство, безумие, доводящее тебя до предела, до ручки, до полной потери способности соображать. Жанны нет уже третий час. Светящиеся циферки на моем мобильном показывают половину первого ночи, выстиранное после полдника белье благополучно высохло и убрано в шкаф, ящерицы накормлены, даже карпы в моем самодельном прудике получили неполагающуюся им дополнительную вечернюю кормежку, вторая бутылка вина уже на исходе (первую я выпила в пещере со Стасом), а рыжая бестия так и не возвращалась. Проверяет имайлы. И уж кто-кто, если не я, знает, во что превращается столь невинное занятие в пропахшем ароматами свежей жареной рыбы, чеснока, рыбацких сетей и влажной древесины, уютном, подсвеченном свечами жилище француза.

Если задуматься, то никакого права на ревность у меня нет вообще, но это нисколько не облегчает страданий. Между нами никогда не было ничего кроме случайных прикосновений локтями или странных взглядов, ну и сегодняшний floating, но нельзя же ревновать всех, кто мельком дотронулся до тебя при купании? Или не мельком? Почему он настоял на том, что бы Жанна осталась на берегу? Почему так смотрел на меня, когда лежал на гальке, отделенный ерзающей туда-сюда рыжей дрянью? Так ли уж хотел натирать ее кремом или просто не нашел причины отказать? Вежливость это в нем или что-то большее? Мерзавка-Жанна, конечно, хороша, но с другой стороны, она же даже не догадывается, насколько мне нравится француз. И, разумеется, в мои планы вовсе не входит раскрывать ей душу. Тем более что и раскрывать особенно нечего. Я живу со Стасом, и наши судьбы, к счастью ли или нет, давно сплелись в единое и нерушимое целое. И в завершение всего, какие у меня могут быть страдания, если я даже не люблю этого Арно!

Хотя только глупцы полагают, что ревность — производное от любви. Всему виной, разумеется, стремление к собственности, даже хуже того — стремление к тому, чтобы тебя оценили, выбрали. Ревность, словно мерзкий глист, кишечный червь, поедает тебя изнутри, щедро выделяя побочные результаты своей жизнедеятельности, которые ощущаются как гниющая и смердящая масса, плесень на протухшем помидоре, голубоватая слизь на испорченной луковице, а в конце концов — как мелкие белые опарыши на забытом куске разложившегося мяса, в котором исследователи (если таковые когда-нибудь заинтересуются сим проклятым предметом) с трудом впоследствии смогут распознать твое сердце.

Ревность врастает корнями в самую суть человеческой природы, в самый глубинный и ранимый ее центр, а именно, разумеется, в наше эго — бездонную воронку, в которой исчезают звезды. В основе ревности всегда лежит обида: тебя не оценили, тебе предпочли , призы в соревновании (а речь здесь всегда идет именно о нем) были распределены несправедливо, мир и окружающие тебя люди слепы и глухи к очевидному, боги отвернулись от тебя. Ревность можно рассматривать как определенный венец, окончательное торжество владеющего человеком дуализма. На каждое чувство, испытываемое нами, есть полностью противоположное, и парадокс состоит в том, что испытывать их всегда приходится одновременно. Это сводит с ума. Человек, как маятник, качается туда-сюда, в целом всегда оставаясь в середине, около нуля, в гнетущей безысходности. Ты ищешь спасения от боли, но и привязан к ней, боль неожиданно превращается в ценность, сладость, и хочется тянуть ее, упиваться, смаковать. Мазохизм в той или иной степени свойственен всем нам, осознаем мы это или нет.