Оптимальный социум. На пути к интеллектуальной революции - Аркадий Юрьевич Недель

статус охотника, неверны. Эренрайх считает, что ситуация была прямо противоположной: человек был добычей, а в охотника он превратился те же самые пятьдесят тысяч лет назад, когда изобрел оружие.

Этот экскурс важен для нашего разговора, потому что так или иначе в определенный момент (можно ошибиться в подсчетах, но не это сейчас главное) формируется цивилизационная модель, внутри которой мы существуем, что-то вроде ментальной кожи. Одним из самых важных элементов в этой модели было трансцендирование смерти: во-первых, осознание ее как особого события, происходящего не там и не здесь; во-вторых, попытка заглянуть после него, то есть увидеть то, что видеть невозможно. Возьмите совершенно разные культуры, например, древних скандинавов, индейцев уичоли, тибетцев или нивхов – вы увидите, что у них все это есть. Ни одна мировая культура вообще не может быть построена без решения для себя этого вопроса.

Теперь смотрите, что происходит сегодня. Когда боевики ИГ показывают вам пленку с записью казни пленника – даже если допустить, что она может быть инсценировкой, – они вам показывают ровно то, чему ваше сознание сопротивляется уже последние пятьдесят тысяч лет: вашу смерть, ее невыносимую банальность. Другими словами, такой показ смерти возвращает зрителя в состояние, когда он был еще только добычей диких животных. Так себя ощущают ИГисты, преодолевающие свой страх палеолитическим насилием.

Другой аспект заключается в том, что снафф показывает именно вашу смерть. Потому что когда вы видите на экране убийство беспомощного пленника или случайно оказавшегося там журналиста, где он попал под пулю или нож, то у вас возникает естественное ощущение того, что вы могли быть на его месте. Наш механизм восприятия таков, что мы не можем видеть и не проецировать себя в увиденное. Когда нам показывают чужую смерть, мы воспринимаем ее как свою. Но весь фокус в том, что, воспринимая ее таким «снаффовым» образом, мы становимся той самой добычей пятидесяти тысячелетней давности.

Е.П.: Давайте проясним: кто такие боевики ИГ и почему для них так важно показать смерть – убить и показать, а не просто жестоко покарать неверного?

А.Н.: Примечательно, что своим центром ИГисты выбрали город Ракку. В конце VIII века его сделал столицей своего халифата Харун ар-Рашид – один из аббасидских халифов, известный своим покровительством поэтов и ученых мужей. Он же построил огромную библиотеку в Багдаде и университет, с чего и начался «багдадский ренессанс». Но было это давно.

Нынешние управители Ракки – это даже не радикальный ислам, как, например, в свое время «Мусульманские братья», идеологами которых долгое время считались Саид и Мухаммад Кутб. Последний, к слову, был вполне образованным человеком, закончил отделение английской филологии в Каирском университете, став затем крупным богословом и публицистом (его сочинение «Джахилия в XX веке» – интересная попытка исламской самокритики).

Если представить, что ИГ не исчезнет в скором будущем и удержит свои территории, то скорее всего он превратится в Камбоджу «красных кхмеров». Мы знаем, как решался в этой стране, скажем, вопрос с интеллигенцией – ее фактически уничтожили. Из обобществленных детей «красные кхмеры» делали свои Freikorps, которые учились пытать и убивать, начиная с раннего подросткового возраста. Человека могли убить, бросить на съедение крокодилам, например, за ношение очков. Дети в ИГ, насколько известно, также проходят «военную подготовку», где учатся убивать на пленных.

Однако, что интересно, уничтожение иудеев и христиан, восстановление женского рабства сочетается в ИГ с открытостью внешнему миру. Если кто-то – и этот кто-то может быть верующим католиком или православным – хочет приехать и поработать на благо ИГ, то ему не будут чинить препятствий. Эта открытость тому, что Вы назвали «коммуникационными потоками», отчасти объясняет и отношение ИГистов к изображению. ИГ не позиционирует себя как замкнутое торговое государство, говоря словами Фихте, или как чучхеобразная Корея, или любой другой «режим-в-себе». Скорее, оно видит себя как Интернетовский сайт, при этом с вполне физическими параметрами, куда может зайти каждый.

Чтобы лучше понять роль визуального у ИГ, давайте на минуту отвлечемся и обратимся к искусству индейцев мочика, живших на севере современного Перу. Мочика известны своими жестокими человеческими жертвоприношениями. И вот что интересно: мочика оставили большое количество эротических изображений на керамике, ныне хранящихся в музее Ларко в Лиме. Там изображены как сцены половых отношений между людьми, так и сцены зоофилии. Антропологи, изучающие эту тему, пришли к выводу, что керамическая эротика мочи-ка метафорична. Она изображает не секс, а скорее плодородие. На мой взгляд, изображенная сексуальность – обратная сторона кровавых жертвоприношений. Энергия убитой жертвы возвращается в виде впрыснутой спермы, таким образом мир удерживается от разрушения. А это для древних перуанцев было самым важным. Не имея Интернета, художники мочика говорят нам своей керамикой: мы все живы и полны сил.

Когда ИГ размещает в Интернете ролики с казнями пленников, оно делает то же самое, только с противоположным знаком. Изображение казни должно отсылать зрителя к якобы скрываемой сексуальности и витальности боевиков. То есть они тоже нам говорят, что живы и полны сил. Недавно в Интернете начали появляться сообщения, что лидеры боевиков используют секс-рабынь, причем в их числе была захваченная в плен американская девочка-подросток.

Журналистка «BuzzFeed News» Элли Холл в своих статьях приводит свидетельства сбежавших из ИГистского рабства езидских девушек, которые рассказывают, что право на насилие над захваченными женщинами (sahabiyat) в ИГ защищено официально ссылками на законы шариата и Коран. Об этом же можно прочитать и в сетевом журнале «Dābiq», названном в честь пограничного города в Сирии, имеющего в истории ислама эсхатологическое значение. Кстати, слово «sahabiyat» в раннем исламе означало «спутницы Пророка», среди которых, если верить истории, были выдающиеся особы. Впрочем, к сегодняшнему положению вещей все это имеет отдаленное отношение, но зато мы сейчас многое узнаем о Западе, о его способности к политическому «остранению» (того же ИГ).

Е.П.: Я бы, конечно, уточнила некоторые позиции. Так, отсылки к антропологии могут иметь лишь метафорическое значение в контексте нашего разговора, потому что мы говорим о явлении сугубо современном, а именно таком, которое связано с появлением и использованием средств репродуцирования (точка отсчета – промышленная современность). В это время меняется и отношение к смерти. Проще говоря, когда вы смотрите ролик ИГ, вы не ставите себя на место казнимого (такую идентификацию каждый по-своему оспорили Батай и Зонтаг; Батай, когда рассуждал о фотографиях китайской казни, попавших на Запад, Зонтаг, когда писала об изображениях страданий вообще). Здесь не может быть ни эмпатии в строгом смысле, ни экзистенциального переживания смерти. Тут имеет место что-то другое. Ужас и завороженность