Заблудившийся всадник - Сергей Плеханов

— Когда у Трегуба Узла овца двуголового ягненка принесла, я вам что говорил? — торжествующе подбоченясь, сказал чернявый мужик с низким лбом и мощными надбровными дугами.

— Хэх, да я еще зимой толковал, что быть побоищу за стол Киевский, — возмущенно вскинулся востроносый молодой грузчик с редкой рыжей бородой. — Помнишь, филин на церковь каждый вечер прилетал, я и скумекал…

Чернявый наморщил лоб так, что грубые волосы, разделенные на прямой пробор, сомкнулись с кустистыми бровями, и пренебрежительно отозвался.

— Эка премудрость! Догадался он, когда об том все бабы судачат. Я-то ведь вам про то говорил, что Ярослав со Святополком власть поделят.

— А это мы еще посмотрим, — с хитрым прищуром сказал третий — богатырь в мешковатом рубище. — Борис тоже не лыком шит.

— Да и Глеб — голова, — заметил долговязый мужик в островерхом колпаке, похожий на бурлака с репинской картины.

В сознании Ильина немедленно отозвалось: «Бриап — это голова». Вот, оказывается, какая богатая родословная у пикейных жилетов! Под стать царствующим особам генеалогия — девять веков. Если б те хилые старикашки из Черноморска увидели этих плечистых молодцов, вряд ли признали бы в них своих предков.

— Святополк всех одолеет, — убежденно заявил чернявый и с особой, прямо-таки государственной значительностью наморщил чело.

— Ах ты, какой скорый, — язвительно сказал востроносый. — Борис на печенег с войском ушел. Ужо придет под Киев, посмотрим, кто одолеет. Чья сила, того и власть.

По всему было видно, что эти двое — постоянные антагонисты, любое утверждение чернявого вызывало немедленное возражение востроносого. Остальные пращуры пикейных жилетов группировались вокруг них примерно равными командами.

Послушав прения грузчиков, Ильин узнал много нового. Оказалось, что только за последние сутки вверх и вниз по Днепру проследовали несколько ладей с дружинниками. Одни спешили в Смоленск, другие поднимались к волоку на Волгу, чтобы попасть в Суздаль, третьи переволакивались на Касплю, по которой проходил путь на Полоцк и Новгород.

— Того и гляди, сами князья скоро здесь объявятся, — рассуждал чернявый. — Все теперь к Киеву потянутся.

— Как бы не с войском пришли, — озабоченно отозвался репинский бурлак. — Знать, не всем по нутру Святополково княжение.

Ильин с невольным уважением взглянул на спорщиков. Не-ет, напрасно он их пикейным жилетам уподобил. Они не из праздного интереса судачат, любая сумятица на Руси по их жизни тяжелым катком прокатится. Оттого и горячатся, наскакивают друг на друга. Да по правде сказать, и в проницательности им не откажешь.

Даже для него — несмотря на его хорошее знакомство с историей этого периода — было немало непонятного в побудительных мотивах тех или иных поступков князей. А эти люди, стоявшие на самом низу социальной лестницы, вполне точно представляли себе внутренний мир тех, кто должен был видеться им едва ли не полубогами.

— Борис с Дикого Поля вернется, сила у него великая… — размышлял востроносый. — Как бы не слететь Святополку…

— Я вот что, братцы, смекаю, — прервал его богатырь в рубище. — Пока Борис с печенегом бьется, Ярослав может с дружиной заявиться — он ведь наверняка прознал, что Святополк в Киеве без войска сидит.

— Тут правда твоя, — вздохнул чернявый. — Коли он поспешит, так и отцовский стол из-под брата вышибет. Рать-то у него немалая, говорят. Собирался он с Владимиром биться, на тот случай и варяг к себе зазвал.

Ильин решил сходить в город, потолкаться на рыночной площади. Авось и там узнает что-нибудь интересное, а между делом и закупит кое-какую снедь да свезет ее на наемной подводе к ладье.

«Надо уносить отсюда ноги поскорее», — думал он, шагая по торной дороге к возносившимся над дубравой холмам, увенчанным частоколом. Смоленск, стоявший на скрещении важнейших водных путей — с Западной Двины, с Ловати, с Волги, с Оки, — неизбежно должен был оказаться на дороге у любого из князей, сидевших в отдаленных городах, и теперь, во время смуты, могущих попытаться силой взять Киевский стол.

В житии Бориса и Глеба, помнилось Ильину, говорилось, что муромский правитель Глеб был умерщвлен здесь, на Смядыни наемными убийцами, подосланными Святополком. К сожалению, Ивашка не сказал ему, когда именно совершилось злодеяние, а дату его вполне можно было выяснить, если бы Ильин догадался спросить о днях памяти Глеба по церковному календарю.

Уносить ноги из Смоленска надо, это вне всякого сомнения. Но куда плыть? Киев сейчас не самое спокойное место, да и на берегах Днепра небезопасно. Лучше всего отсидеться где-нибудь ниже стольного города, пока не определится расстановка сил, пока по торной водной дороге Руси туда-сюда снуют воинские ватаги. И, по мере возможности, продолжать поиски пришельцев…

Относительно гостей из будущего энтузиазм Виктора сильно выдохся, не говоря уже об Овцыне, который с самого начала смотрел на затею с розыском «земляков» с изрядным скепсисом. Анна, похоже, совсем забыла, что собиралась возвращаться к своему обожаемому папа́. Но едва мысли Ильина обратились к неотвязно преследовавшей его в последнее время теме — взаимоотношениям с княжной, — как он позабыл о своих выкладках.

С того самого дня, когда их тяготение друг к другу стало очевидным для Виктора, он постоянно обдумывал, оценивал свои чувства. Ему ясно виделась разница между полной самоотдачей Анны и своей рассудочной… нет, любовью назвать это было нельзя… своим постоянным оглядыванием: как выгляжу со стороны, что происходит во мне — нечто истинное или мимолетное увлечение? Различие виделось ему знаменательным — дитя девятнадцатого века мыслило и чувствовало ярче, крупнее. Он же дробил, мельчил все дотошным анализом, понимал это и ничего не мог с собой поделать.

Но иногда Виктор говорил себе, что дело вовсе не в принадлежности их к разным эпохам. В восемнадцать лет он, наверное, воспринимал бытие так же, как Анна, и вовсе не двадцатый век повинен в его рационалистическом самокопании, а возраст, когда человек начинает не просто воспринимать, но прежде всего осмыслять действительность.

Он и раньше раздумывал над тем, почему происходит так, что в юности живешь как бы вне реальности — любые прожекты кажутся осуществимыми, и дружбу водишь с такими же идеалистами, как ты сам. Но стоит тебе опериться, встать на ноги, приходит черед полезных знакомств, кои теснят по сути дела необязательные, лишь сердечно обусловленные связи. Поначалу объяснение казалось простым: меняется время, а с ним и все поколение. В шестидесятые годы, особенно в первой половине их, в жизни общества было больше места мечтаниям, слово «будущее» стало одним из расхожих. И молодежь соответствовала эпохе — рвались в физику, собирались что-то открывать, истово служили культу нового. Семидесятые годы оказались куда прагматичнее. Идеальный дух мало-помалу выветривался, в первые ряды, энергично работая локтями, пробивался потребитель, гешефтмахер. Очень быстро его господство утвердилось сверху донизу — он начал обвешиваться знаками престижа, купался в комфорте. Никому почти не было дела до новизны, само понятие будущего потихоньку уступило место «славным традициям». Все чаще взывали к «отцам и дедам». Постепенно это словосочетание приобрело значение некоего пароля. Физики полиняли на фоне преуспевающих деляг. Да и поэты утеряли звонкость голосов. Реликтовые энтузиасты ютились на обочине жизни — они превратились в подобие секты со своим жестким ритуалом: водка, пение сакральных в своей неизменности текстов Окуджавы и Галича, разговоры о байдарочных или плотовых походах, просмотр слайдов…