Русские исторические женщины - Даниил Мордовцев

«Нощи же единыя, яко волк овцу ограби, тако он дщерь мою похити тайно. Оле безчеловечия, о неиглаголанные печали! Аз же, не могий что творити, в колокол ударяя, да всяк видеть бедство мое; лучше было бы ему смерти мя предати, нежели славу мою в студ несказан претворити».

После этого набатного звона в колокол, по словам Кочубея, Мазепа и принужден был возвратить Матрену к ее родителям. «Уведав же (говорит он), каков в дому моем содеяся плачь, и рыдания, и вопль мног не могый терпети соболезнующих мной его слов, возврати мне дщерь, посылаемой Григорием Анненком, при запрещении мне глаголя: «не токмо дщерь вашу силен есть гетман взяти, но и жену твой отяти от тебе может».

Но письма Мазепы к девушке говорят совершенно другое, и этим письмам мы должны более верить, чем показаниям Кочубея, который, как раскрыто самим следствием по его делу, хотя и справедливо, донес Петру, что Мазепа задумал изменить России, но многое взвел на него излишне, напрасно – просто из мести, в чем перед смертью и покаялся. Письма же Мазепы, исполненные нежности и страсти к любимой женщине, писаны им, конечно, не для того, чтобы их кто-либо читал, кроме той, к которой они тайно пересылались, и гетман не мог, конечно, думать, что любовная переписка его попадает в руки к Петру Великому, к его сановникам, и потом, получив такую роковую и печальную известность, занесется на страницы истории. В этих страстных письмах он не лгал, и всего менее мог лгать тогда, когда старый гетман оправдывал себя перед девушкой в том, что он сам заставил ее возвратиться из гетманского дома.

Вот одно из этих писем, исполненное нежности, но вполне деликатное, вежливое, совершенно отстраняющее всякое подозрение в том, что между Мазепой и девушкой могли существовать какие-либо другие отношения, кроме чистых отношений дружбы, участия, взаимного уважения, не отрицавших в то же время и полной страсти с обеих сторон. Мазепа говорит, что если бы девушка оставалась у него в доме, то дружеские отношения их не могли бы долее продолжаться, – что ни он, ни она не в силах были бы устоять против своего чувства, а жить как муж и жена – они не смеют, не должны: им запрещает церковь.

«Мое серденько! Зажурилемся, почувши от девки такое слово, же ваша милость за зле на мене маеш, иже вашу милость при собе не задержалем, але одослал до дому. Уваж сама, щоб с того виросло.

«Першая: щоб твои родичи по всем свете разголосили, же взяв у нас дочку у ноче кгвалтом и держит у себе место подложнице.

«Другая причина: же, державши вашу милость у себе, я бым не могл жадной мерой витримати, да и ваша милость так же: мусели бисмо из собой жити, як малженство (супружество) кажет, а потом пришло бы неблагословение од церкви и клятва, жебы нам с собой не жити. Где ж бы я на тот час подел? И мне б яке чрез тое вашу милость жаль, щоб есь на дотом на мене не плакала».

Следовательно, никакого похищения или того, что называется бесчестьем девушки, тут не было.

Может быть, к этому возвращению Матрены в родительский дом побудило и письмо Кочубея, присланное им гетману после того, как дочь его оставила свой дом и перешла в дом гетмана. Видно из этого письма, что Кочубей, пораженный горем и стыдом, все-таки боится своего могущественного, страшного гетмана, от одного мановения которого могла слететь его голова, не смеет показаться ему на глаза, и решается только отправить к нему свое глубокоскорбное и, по тяжелой необходимости, самое униженное послание.

Вот его дословное содержание, с соблюдением всех особенностей тогдашней малорусской письменной речи, сильно испорченной внесением в нее полонизмов, проникавших и в язык, и в самую жизнь высших классов Украины.

«Ясне вельможный, милостивый пане гетмане, мой велце милостивый пане и велики добродею!

«Знаючи тое мудрцево слово, же лепша есть смерть, нижли горкий живот, раднейший бым был перед сим умерти, нежели в живых будучи, такое, якое мя обняло, поносити зелжене, зело естем подлий и ваги токой, якой есть пес здохлий; но горко стужает и болит мое сердце быти в таких реестре, котории до якого своего пожитку дочки свои выдаючи ку воле людской, безецнимы и выгванья и горлового караня годнимы, правом твердим суть осужени. О! горе ж мини несчастливому! чи споусвался я, при моих не малих в войскових делах працах, в святом благочестии, под сдавним рейментом вашой вельможности такое получити укорение. Чи заслуговался я на такую язвами болесними окриваючую мя ганебность? чи деелося коли кому тое з тех, котории предо мной чиновне и нечиновне при рейменторах живали и служили? О! горе мне мизирному и от всех оплеванному, по такий злий пришовшому конец! Пременилися мне в смутох все надеи о дочце моей – будучая утеха моя, обернулася в плачь моя радость, а веселость в сетование! Естем один з тих, котории сладко приимуют память смерти. Хотел бым спитатися в гробех будучих, котории в животе своем были несчастливы: если были боле их такии, яко моя есть сердце пророжаючая болезнь? Омрачился очей моих свет, обышом ми мерзеныл студ, не могу право зрити на лица людские и перед власними ближними и домовниками моими, окривает мя горвий срам и поношение. В том толь тяжком слутку моем всегда з бедной супругой моею плачучи и значное здоровя моего относячи сокрушение, не могу бывати у вашей вельможности, в чом до стопи ног вашей вельможности рабски вланяючися, пренаиворне прошу себе милостивого рассмотрительного пробаченя».

Мазепа, не считая, однако, себя ни в чем виноватым перед Кочубеем, разве только в том, что девушка любит его и ищет у него в доме убежища от строгих родителей, «страха ради смертного», подобно Варваре-мученице, бегавшей из родительского дома к овчарям, в расселины каменные, а не в гетманский дом, с такой резкой иронией отвечает отцу Матрены на его покорное письмо:

«Пане Кочубей! Доносишь нам якийсь свой сердечный жал. Рачий бы належало скаржитися на свой гордую, велеречивую жену, которую, як вижу, не вмеешь, чи не можешь повстягнути, и предложите тое, же ровний муштук як на коне, так и на кобили кладут. Она-то, а не хто инший, печали твоей причиной, ежели якая на сей час в дому твоем обретается. Утекала святая великомученица Варвара пред отцом своим Диоскором не в дом гетманский, але подлейшое местце, межи овчаре, в расселини каменния, страха ради смертного. Не можеш, правду рекши, некогда свободен быти от печали, а барзе своего здоровя певен, поки с сердца своего бунтоввичого духу не виблюнеш, которий, так разумею, не так з уломности натуральной, яко з подусти женской в себе имееш, и если ж з бозкого презрения, теды и всему дому твоему зготовалася якая пагуба, то не на кого иншого нарекати и плакати, тилко на свой и женскую проклятую пиху, гордость и высокоумие имееш. Чрез лет шестнадцети прощалося и пробачалося великим и многим ваптим, смерти годным, проступкам, однак нечего доброго, як вижу, ни терпливость, ни добротливость моя не могли справити. А що взменкуеш в том же своем пашквильном письме о якомсь блуде, того я не знаю и не разумею, хиба сам блудигаъ, коли жонки слухаеш, бо посполите мовит: gdzie ogon rzadzi, tam pewnie glowa bladzi» (где хвост управляет, там голова непременно заблуждается).

При всем том Мазепа настаивает, чтобы девушка возвратилась к родителям.

Матрена не выносит домашней муки, упреков матери – и снова просит Мазепу взять ее к себе.

И вот что, между прочим, гетман отвечает ей в своих, в высшей степени любопытных, письмах:

«Мое сердце коханое! Сама знаешь, як я сердечне, шалене люблю вашу милость: еще некого на свете не любив так. Мое-б тое щастье и радость, щоб нехай ехала да жила у мене, тилко-ж я уважив, який конец с того может бути, а звлаща при такой злости и заедлости твоих родичов. Прошу, моя любенко, не одменяйся ни в чом, яко юж не поеднократ слово свое и рученку дала есь, а я взаемне, поки жив буду, тебе не забуду».

Матрену, по-видимому, решились увезти куда-то дальше от тех мест, где могли продолжаться ее свидания с Мазепой, и вот гетман шлет ей свое сожаление о разлуке, печаль о том, что не будет видеть ни ее «глазок» («очици»), ни ее «личика беленького»:

«Мое серденко, мой квете рожаной (мой цветок розовый)! Сердечне на тое болею, що на далеко под мене едеш, а я не могу очиц твоих и личка беленкого видети: через сее писмечко кланяюся и вси члонки (члены) целую любезно».

В следующем письме гетман просит ее увидеться с ним, убеждает ее же чувством, ее же словом, данным ему в том, что она всегда будет любить его. Коротенькое письмецо это дышит нежностью, в него невольно врывается поэтический склад, ибо известно, что Мазепа, – эта в высшей степени даровитая и многосторонняя личность, – писал прекрасные стихи, и ему приписывают одно замечательное стихотворение политического содержания, которое и было представлено Петру в числе обвинительных против гетмана пунктов, – стихотворение, начинающееся словами: «Все покой щире прагнут» и взывающее в сынам Малороссы о том, чтобы они надеялись лишь на свой собственную силу, чтобы слились все воедино и саблей завоевали бы себе право и независимость Малороссии.