Обратная перспектива - Андрей Столяров

– Действительно. Я тоже всегда думала – почему?

– Знаешь, – говорю я, – одно время я был экспертом в журнале «Вопросы истории». И если мне приходила статья, например, о глобальном еврейском заговоре, направленном против России, то я отвечал автору так. Ничего против глобального заговора сионистов (а также масонов и пришельцев из космоса, заключивших с ними союз) я в принципе не имею. Пожалуйста, я готов рассматривать эту идею как научный дискурс. Однако – дайте мне конкретные факты, дайте мне цифры, компаративный анализ, ссылки на источники, заслуживающие доверия. Вы утверждаете, что евреи контролируют Голливуд? Хорошо, приведите таблицу, отражающую национальную принадлежность тамошних ключевых фигур, определите, какими они распоряжаются капиталами, в какие фильмы их вкладывают, какие заказывают сценарии, каким режиссерам позволяют снимать, выделите в сюжетах собственно «сионистский контент», наконец, хотя бы в самых общих чертах, обозначьте механику его индоктринирующего воздействия. То есть проведите социологический и культурософский анализ, тем более что в открытой американской печати многие из этих данных легко найти. Вот примерно так я отвечал. И знаешь, каков был результат? Автор мне более не писал.

Наверное, я слегка горячусь. Я всегда горячусь, когда не понимают, казалось бы, элементарных вещей. Я знаю этот свой недостаток и потому останавливаюсь на мгновение, делаю глубокий медленный вдох, отпиваю из чашки чай, который заварила Ирэна, а потом уже спокойным голосом говорю, что, конечно, человек жаждет ясных и простых истин. Мир слишком сложен, слишком изменчив, слишком недоступен, слишком велик, мы не способны его воспринять во всей онтологической полноте, в конце концов она нас просто пугает, требуется когнитивное упрощение, картинка, которая складывалась бы, как детские кубики, на «раз-два-три». И вот тогда как некий мировоззренческий транквилизатор появляется бог, объемлющий своим присутствием все, или появляется дьявол, или зловещий всемирный заговор, тайные нити которого тянутся из-за кулис… Можно, разумеется, объяснить трагическую судьбу России в двадцатом веке явлением дьявола. Тем более что такая гипотеза действительно объясняет собою все, в том числе и фантасмагорию «московских процессов», где несгибаемые железные большевики, бойцы революции, бесспорно доказавшие свое мужество в огне гражданской войны, вдруг, точно дети, соглашаются с самыми чудовищными обвинениями. Казалось бы, столько раз смотрели смерти в лицо! Ничем их не запугать! Но – плачут, раскаиваются, лепечут черт знает что, бьют себя в грудь, покорно идут на казнь. А вот почему – их рассудком, сознанием их завладел «отец лжи». Это он говорит их устами. Они – куклы на пальцах того, чьего имени не принято произносить… Понятно? Понятно!.. Теперь на всякий вопрос есть ответ… И чем это лучше гипотезы одного музыканта, может быть, помнишь, еще в перестроечные времена, о том, что Ленин – это на самом деле гриб… Нет, лучше давай следовать принципу Оккама: не порождать лишних сущностей там, где они не нужны.

– А если они все-таки есть?

– Кто «они»?

– Эти сущности, – говорит Ирэна.

Она медленно закрывает и открывает глаза. Зеленый свет их так ярок, что я чуть было не сверзаюсь с тахты.

– Ты что, веришь в инфернальную механику бытия?

Ирэна снова пожимает плечами.

– Я просто спрашиваю: а что если эти сущности все-таки есть?

Честное слово, я в эту минуту готов взорваться. У меня просто не остается в запасе приличных слов. Вот так всегда – объясняешь, объясняешь, приводишь убедительные аргументы, разжевываешь до жиденькой каши, сам наконец поймешь, а потом она что-то спросит, и вдруг – бац! – видишь, что все объяснения, все аргументы просвистели мимо, как пули, пущенные в молоко.

Что с этим делать?

Женщины логических аргументов не воспринимают. Женщины воспринимают только эмоции, расцвеченные тонами ненависти или любви. Все остальное для них – пузырение дождя на воде.

В общем, я могу только вздохнуть.

Тем более что Ирэна меня уже и не слушает. Она чуть-чуть прогибается, будто кошка, потягивается, облизывает губы быстрым остреньким язычком.

Глаза у нее так и горят.

В голосе чувствуется накал еще не остывшего термояда:

– Не понимаю, о чем мы спорим, – шепчет она.

Дискуссия тем не менее продолжается до самого вечера. И завершается, что естественно, еще одним пароксизмом любви. Однако если вывести эмоциональные игры за скобки, то соглашаемся мы на том, что результаты, которые нами получены, все же весьма и весьма скромны. В итоге мы установили лишь один-единственный факт: в начале огненного июля тысяча девятьсот восемнадцатого года товарищ Троцкий, председатель Реввоенсовета Республики, наркомвоенмор, зачем-то побывал в провинциальном городе Осовце и там, возможно – повторяю, только возможно, – совершил некий таинственный иудейский обряд. Штрих, разумеется, сам по себе любопытный – он подтверждает мнение многих авторов, высказывавшееся уже не раз, что, несмотря на весь свой демонстративный интернационализм, Лев Давидович в глубине души все же оставался евреем, – но все-таки слишком мелкий, чтобы это могло кого-нибудь заинтересовать. Мало ли было странностей в катаклизме гражданской войны, во время землетрясения, переворачивающего громадные напластования бытия? Ни о каком «явлении дьявола» здесь даже заикаться нельзя – поднимут на смех, будут с показным сожалением говорить, что у меня шарики за ролики заскочили. Тем более что весомой аргументации у нас пока нет. А ведь весь масштабный концепт Старковского опирается только на этот момент – выдерни из него мистический компонент, и он тут же рассыпется. Останется лишь горстка недостоверных легенд, сплетен, слухов, которые ничем нельзя подтвердить. Что за обряд был в Осовце совершен? Какая религиозная секта или община его провела? Какая при этом ставилась цель? И главное – какие реальные следствия были у этого ритуального действа?

До Ирэны сомнительность наших выводов в конце концов тоже доходит, поскольку она, поворочавшись на тахте и уютно уткнувшись мне носом в плечо, сонным голосом вопрошает, а можно ли вообще рассматривать копию дневника, которую я раздобыл в Осовце, как достоверное историческое свидетельство? Все же копия – это копия, и, конечно, сразу же возникает вопрос – а где же оригинал? Быть может, это дурацкая мистификация? Помнишь, ты мне рассказывал, невнятно бормочет она, как Макферсон издал песни легендарного кельтского сказителя Оссиана, все только ахнули, какой внезапно открылся талант, а потом оказалось, что Макферсон их сам же и написал? Или как Мериме тоже, не покидая Франции, издал песни славян, якобы собранные им на Балканах? Пушкин Александр Сергеевич, наше все, обрадовался как ребенок, перевел их на русский язык?

– Ну да… – нехотя откликаюсь я. – Оригинала «Слова о полку Игореве» у нас тоже нет. Есть только копия, якобы сделанная с него Мусиным-Пушкиным… «Растекаясь мыслью по древу»… До сих пор никто не может вразумительно объяснить, что значат эти слова.

– Ну так как?..

У меня нет ответа на этот вопрос. Я еще полон чудодейственным воздухом Осовца, его солнцем, его пыльно-искристой жарой, тишиной архива, пересвистыванием загадочных птиц за окном, разговорами с Юлией, звоном пробужденного колокольчика. От этого меня охватывает томление, какое, наверное, бывает у моряков, когда в сумерках, на чужом берегу открывается перед ними озаренный волшебным сиянием город: причудливые арки, дворцы, фонтаны, взметывающие плески праздничного хрусталя. Кажется – это то, чего хотелось всю жизнь. Здесь исполнится все, что ранее представало лишь в облачении грез. Но корабль идет дальше, у него свой маршрут, город тает, поглощает его пустынная океанская тьма. И понятно, что это уже навсегда. Если даже удастся когда-нибудь вернуться сюда, то уже ничего не увидишь, ничего не найдешь, на этот берег уже никогда не ступить…

В общем, я одеваюсь и перехожу в помещение офиса. Тут шелестят компьютеры, поставленные на спящий режим, белеют на обоих столах страницы нерассортированных распечаток, торчат хвостами закладки из стопок подготовленных для чтения книг.

Солнце еще не зашло, и во дворе, вдоль аккуратно пригнанных плиток, начищенной медью простерлась его тусклая краснота.

Бесшумно подходит Ирэна и приникает ко мне со спины.

– Так что? – вторично спрашивает она.

Ответа у меня по-прежнему нет. Я только чувствую, что там, в забытом давнем июле, в провинциальном городе, затерянном среди лесов и болот, в дремучих зарослях времени что-то произошло. И пусть у нас нет заслуживающих доверия документов, пусть свидетельства, всплывающие, кстати, сами собой, можно отнести к разряду тех же слухов, сплетен, легенд, пусть истек после этого уже целый век, но что-то все же произошло – чутье историка мне подсказывает, что эхо тех странных событий звучит и сейчас. Оно шумит в мозгу будто кровь, нагнетаемая болезнью, накатывается волна за волной, неся в себе неразборчивые голоса. Поздно возвращаться назад – надо плыть дальше, надо грести на звезды, проглядывающие сквозь рваные облака.