Призрачный театр - Мэт Осман
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Шэй восприняла Галли иначе: как уменьшительное имя от чайки, Гал. Дерзкой, льстивой и наглой птицы. Но имя Галли также могло означать и протоку, где стирают белье.
– Для пополнения заказов от умирающих грешников нам приходилось каждый месяц переезжать в новые деревни. Какие-то захолустья, где я рос все таким же тощим, рыжеватым простаком, а мои родители, продолжая пьянствовать, заниматься все тем же позорным промыслом. Таких обстоятельств с лихвой хватало, чтобы стать мишенью для издевательств изобретательных детишек. Но они издевались надо мной по другой причине. Они издевались, зная, что меня никто не любит.
Последние слова повисли в воздухе, как белье на веревке.
– Дети всегда это понимают, – он удрученно покачал головой.
С улицы донесся крик: «Двери!» – и двойной стук ознаменовал то, что вход в театр закрыли. Тремя этажами ниже Трасселлу предстояло начать свой монолог. Но Шэй хотелось дать ему выговориться.
– Лучше расскажи мне, как ты все-таки стал Бесподобным.
Сначала она подумала, что он ее не услышал. Он сидел, настороженно прислушиваясь к затихающим голосам зрительного зала, но затем точно очнулся и выразительно, словно входя в новую роль, произнес:
– В тот день, купив меня, Эванс не спросил моего имени. Он и его подручные налетели неожиданно, как ураган, все на вороных, блестящих шкурами лошадях.
Сейчас крыша стала его сценой, с задником в виде заката.
– Сам он стоял на помосте около виселицы – единственном месте в деревне, похожем на сцену, – Бесподобный гордо выпрямился и, изображая Эванса, понизил голос: – Поднимитесь сюда, умеющие петь мальчики.
Но желающих оказалось немного; умные родители спрятали своих детей и спрятались сами. Им не понравился вид банды Эванса: их видавшие виды мечи в ножнах и суровые лица со шрамами. Только у троих ребят хватило смелости или глупости выйти вперед. Первый, бледный, как альбинос, пацан с короткими волосами выглядел тощим и вертлявым пронырой. Он начал говорить им, как его зовут, но Эванс остановил его: «Мне нужен голос, а не имя». Мальчик спел достаточно хорошо, немного напыщенно, пытаясь играть голосом на высоких нотах, но Эванс забраковал его сразу после первого куплета.
Шэй могла представить это на редкость ясно. Ветер ворошит солому, обдувая голые ноги на помосте.
– Парень по имени Бернс стал следующим, но ему даже рта раскрыть не дали. Эванс сразу выпроводил его. Мальчик выглядел разочарованным, дурачина. Тогда я кое-что сообразил. Что бы они там ни говорили, им нужно было нечто большее, чем просто голоситый малец. Да, прости господи, появился и третий мальчик. Еще младше первых, он мял в руке шапку и так дергался, как будто его поджаривали на костре. По команде, он открыл рот и затем… ни звука. Кто-то ткнул его мечом, и толпа заржала, видя, как мальчик обоссался. Пустая трата времени Эванса.
Он встал на край крыши и продолжил монолог, глядя на улицу.
– И тут чьи-то руки оказались на моем плече и поясе, – он положил руки в упомянутые места.
– Моя мать была крупной женщиной, с толстыми, как окорока, руками. Она вытолкнула меня вперед и, подмигнув этой банде, сказала: «Этот малец поет, как птица».
– Я сказал: «Ага. Как ворона», – чем вызвал очередной взрыв смеха.
Он снова покачал головой, словно отвечая на вопрос, который не задала Шэй.
– Мне интересно, что особенного Эванс увидел во мне в тот день. Я иногда думаю об этом, глядя на свое отражение в зеркале. Хотя, возможно, что бы то ни было, сам человек не способен увидеть в себе ничего особенного. В любом случае мной он сразу заинтересовался. Положил руку на мою голову и повертел туда-сюда, ища бог его знает что, а затем он повел меня вверх по ступенькам.
Он помедлил, прислушавшись к каким-то звукам с улицы.
– Итак, моей первой сценой стал помост виселицы. Вполне справедливо. В каком-то смысле в тот день я умер, и мне еще предстоит умереть снова.
– Он велел мне спеть, – приосанившись, продолжил он, – и я спел.
Шэй раньше не слышала, как он поет. Его безличная манера исполнения отличалась своеобразной строгостью.
– «Лондонцы, задрав носы, нагло прут на всех парах,
В золотых своих штанах щеголяют на лугах,
А получив пинок под зад, драпают назад,
Да, получив под зад пинок, все драпают назад».
– Мой куплетец не вызвал привычного отклика, – заметил он с еле заметной усмешкой. – Ни криков «давай дальше», ни смеха, никто даже не подхватил припев. Толпа молчала, а Эванс напоследок окинул меня одобрительным взглядом. И велел своим людям бросить меня в глубину повозки с гусями.
Внизу на улице открылись двери, выпустив волну шума. Компания господ, завернув за угол, облегчала свои мочевые пузыри.
– Антракт, – проворчал Бесподобный.
– Его люди тоже не спрашивали моего имени. Я лежал в темноте на соломе в компании этих гогочущих птиц и сквозь щель в борту следил за дорогой. Долго за бортом мелькали одни деревья, но в конце концов вокруг начали появляться признаки приближения к столице. Грязные деревушки и пыльные палаточные лагеря. Прачки возле темных прудов и паруса палаточных шатров, словно вытащенные на берег корабли. В восемь колоколов в Саутуарке еще было светло как днем. Факелы на каждом углу и гладкие, как шелк, дороги. На Лондонском мосту в тот вечер мы изрядно застряли, быстрее бы пешком дошли. Помню, как мимо нас двое мужчин в кожаных перчатках вели верблюда, настоящего живого верблюда, а за ними я увидел то самое здание с каменной вывеской над окном: БЕСПОДОБНЫЙ ДОМ, 1543. Как же приятно перекатывалось на языке название этого дома.
Из театра вырвалась волна смеха, и Бесподобный скривился.
– После моста наши всадники бодрее орудовали кнутами, и лошади встрепенулись, почувствовав близость дома. Мы притащились сюда, в Блэкфрайерс, хотя тогда я не знал, куда меня привезли, и один из мужчин провел меня по этому темному и пустому театру. Я впервые стоял на настоящей сцене, со странным ощущением, будто попал в церковь, где воняло, как в таверне. Мы спустились в подвал, полный мальчиков. Двадцать физиономий – на грани между любопытством
