Аттила, Бич Божий - Росс Лэйдлоу

— А какой он, Константинополь? — застенчиво спросила молодая матрона.

— Вы себе и представить не можете, сколь красив и прекрасен этот город, — с чувством ответил Ульдин. — Попасть туда можно через пять ворот. Если пройти через северные либо же те, что ближе к югу, то по двум широким улицам (обе они называются Мезе) — по пути вам будут встречаться большие цистерны, огромный акведук, множество монастырей и храмов — можно выйти к громадной открытой площади, Амастриану. Сердце города лежит позади Амастриана, в восточной части полуострова — город в городе, можно сказать. Там находятся большой императорский дворец, казармы императорской гвардии, канцелярии советников императора, величественный храм Святой Мудрости и ипподром, на котором проводятся гонки на колесницах. Императорская ложа — кафизма — размерами превышает иные городские строения; венчают ее четыре огромные бронзовые лошади.

— Из того, что ты нам поведал, Ульдин, складывается впечатление, что жители этого города не пасут стада, — заметил его отец, — и что среди них не много найдется воинов. О чем же тогда, кроме гонок на колесницах, ведут они разговоры?

Ульдин сделал паузу: он понимал, что ответ может завести его в словесный лабиринт, и сожалел, что так и не научился приводить убедительные доводы, как какой-нибудь грек.

— Ну, отец, — начал он, вспоминая страстные теологические дебаты, которые ему доводилось не раз слышать в столице Восточной империи, и суть которых объясняли ему переводчики, — когда константинопольцы не обсуждают торговлю или дела, они беседуют о своем Боге.

— И какой он, этот их Бог?

Ульдин тяжело вздохнул. Будучи человеком смышленым и по природе своей любознательным, он, как старейшина гуннского Совета, счел своим долгом как можно более подробно познакомиться с нравами и убеждениями римлян. Но как объяснить соплеменникам такое абстрактное, к примеру, понятие, как Троица? Божество гуннов, Мурдука, бога войны, символизировал Священный Скимитар Аттилы, вещь видимая и осязаемая. Могли гунны его и слышать: разве не Мурдука голос раздается, когда в небе грохочет гром?

— Они полагают, что Бог один, но представлен он в трех ипостасях — отца, сына и существа, называемого Святым Духом.

— Не забыть бы мне это к тому дню, когда будет проходить ежегодная меновая торговля, — серьезно заявил один из гуннов. — Как вам известно, за одного жеребенка там дают трех телок. Так я теперь буду предлагать одну, а тем, кто на такой обмен соглашаться не станет, скажу: «Это христианская корова, дружище; возможно, она и выглядит как одно животное, но на самом деле их — три».

Когда стих смех, Ульдин продолжил — бодро, но с осознанием того, что слова его вряд ли дойдут до понимания слушателей.

— Одна женщина, которую звали Марией, зачала от Святого Духа, то есть Бога, ребенка. После того как этот, названный Иисусом, ребенок — который тоже Бог — вырос, римляне распяли его за его учения. Тогда они считали, что он представляет опасность для государства, теперь же они его почитают как своего Бога. Культ его проходит в храмах — домах, где живет их Бог.

— Но ты говорил, что в том городе много храмов, — возразил один из пастухов. — Как же он умудряется жить во всех сразу, даже если и умеет принимать три ипостаси?

Ульдин пожал плечами.

— Не знаю, — признался он, устало улыбнувшись. — Это — загадка.

— А что они делают, эти христиане, когда поклоняются своему Иисусу?

— Выходит какой-нибудь шаман в белых одеждах и произносит колдовские слова над хлебом и вином, превращая их в тело и кровь Иисуса.

— Вот бы все было наоборот! — прошептал сын Ульдина сидевшему рядом товарищу. — Положили бы перед нашим шаманом какое-нибудь убитое на охоте животное — представляешь, сколько бы вина получили из его крови?

— А что потом происходит с телом и кровью этого Иисуса? — спросил седовласый гунн, чья коричневая морщинистая кожа походила на скорлупу грецкого ореха.

— Римляне их съедают и выпивают.

В раздавшихся в юрте возгласах прозвучало глубокое отвращение.

— Людоеды — вот они кто, эти римляне, — заявил кто-то. — А еще нас называют дикарями! Мы-то, по крайней мере, человеческую плоть не едим.

— Христиане называют это превращение «трансубстанциацией», — продолжал Ульдин, отдавая себе отчет в том, что лишь толчет воду. — Под этим они понимают — по крайней мере, я так думаю, — что, хотя и хлеб и вино по-прежнему выглядят как хлеб и вино после того, как шаман произнес свое заклинание, каким-то, только их Богу известным путем …

— Довольно, — тихо похлопал Ульдина по плечу отец. — Пусть уж римляне сами разбираются в этих проблемах, раз уж им это нравится. Смотри-ка, даже Блиц уснул — вот до чего ты его довел своими заумными речами.

Глава 31

Светловолосые воины отважны и неустрашимы в бою; яростно сражаясь в рукопашной, они невозмутимо презирают смерть.

— Проблем возникнуть не должно, господин, — бодро рапортовал Аэцию Констанций, только что вброд перешедший Фрудис и присоединившийся к спешившимся западным конникам, наспех завтракавшим bucellatum, жестким печеньем, выдаваемым бойцам во время полевых кампаний. — Франки перепились, как свиньи, и лыка не вяжут, — даже стража. Не сомневаюсь, они уверены, что ни одного римского солдата и за тысячу миль не отыщется. — Он взял протянутые Аэцием печенье и бокал вина. — Спасибо, господин. Думаю, у нас получится. Пусть мы и легкая конница, но за нас должен сыграть эффект неожиданности и… полагаю, лучшей возможности у нас может и не быть. — Сделав большой глоток, он обезоруживающе улыбнулся. — Что скажете, господин? Рискнем?

Если судить по его тону, то может сложиться впечатление, что Констанций предлагает всего лишь поохотиться на зайцев в своем родовом имении в Провинции, криво ухмыльнулся Аэций. Ему нравился этот энергичный молодой парень, в один прекрасный день появившийся в лагере западной армии в сопровождении полудюжины бандитского вида bucellarii и предложивший свои услуги. Отказываться от них было просто глупо — в армии людей и так не хватало, — и Аэций сделал Констанция своим трибуном, с испытательным сроком, — до тех пор, пока назначение это не будет согласовано с консисторией. За исключением легкого намека на то, что в родных краях он стал persona non grata (вследствие скандала, вызванного обольщением жены одного местного сенатора), Констанций о себе ничего не рассказывал, но признал очевидное: что он происходил из богатой и знатной семьи. Но под его веселой беззаботностью — в этом Аэций не сомневался — скрывался человек жесткий, независимый и не по годам мудрый. Великолепный наездник и прирожденный лидер, казалось, незамедлительно ставший своим как среди офицеров, так и солдат, Констанций — как, впрочем, и вся его свита — уже вскоре на деле продемонстрировал свою полезность.

Легкие конные подразделения действующей армии Аэция должны были выяснить, что намереваются предпринять франки. Те, номинально будучи федератами, ушли под предводительством короля Клодия с предоставленных им у нижнего Рейна территорий и, согласно поступившим сообщениям, двинулись по провинции Вторая Белгика на запад, в направлении реки Фрудис. После того как разведка донесла Аэцию, что франки разбили лагерь у небольшой деревушки Хелена в окрестностях Неметака, Констанций вызвался проверить полученные сведения. Действуя в одиночку, заявил новоиспеченный трибун, он сможет подобраться к франкам поближе и рассмотреть их диспозиции в мельчайших подробностях.

Аэций ему доверился, и Констанций не подвел.

— Численность? — спросил полководец.

— Точно не скажу: их палатки стоят на довольно-таки большом участке земли. Примерно между пятью и десятью тысячами человек.

— Расстояние?

— Немногим более двадцати миль отсюда. На всем протяжении пути — низина, так что часа за три доберемся.

— Хорошо вооружены?

— Не думаю, господин. Мне вообще показалось, что у них там — всего лишь большая пирушка.

— Пирушка! Да будет тебе заливать, Констанций!

— Нет, серьезно, господин, все выглядит так, будто они собрались что-то отпраздновать. Вырядились в лучшие свои одежды; повсюду расставили большие тенты, вокруг которых суетятся повара и кашевары. И, — сделав многозначительную паузу, Констанций продолжил, — вот что может быть важно: над одним огромным, ярко раскрашенным шатром реет какой-то флаг.

— Клодий?

Улыбнувшись, Констанций пожал плечами.

— Если так, то нам очень повезло, господин.

— Так чего же мы ждем? Найди себе свежую лошадь; я немедленно прикажу bucinator трубить общий сбор.

Теодеберт чувствовал себя абсолютно счастливым. Растроганный до глубины души, он оглядел собравшихся за длинным столом товарищей: все, как один, надели поверх плотно облегающих ноги брюк свои лучшие, нарядные туники, а некоторые — еще и крученые золотые браслеты и ожерелья, полученные в подарок от короля Клодия за верную службу или беспримерное мужество. Сам он, в знак признания почтенного возраста и совершенных в боях геройских поступков, сидел рядом с королем, по его правую руку. Все как прежде, подумал Теодеберт, и глаза его затуманились от слез, когда он вспомнил, как почти шестьдесят лет тому назад, будучи еще совсем молодым воином, присягал на верность еще прежнему правителю франков.