Нуреев: его жизнь - Диана Солвей

ли, мы не можем к нему подойти, он должен сказать нам все сам, – объяснили ей полицейские. – Пусть он к нам придет, и тогда мы обо всем позаботимся».

«Но как? – спросила Клара. – Его сторожат двое мужчин».

Полицейские предложили ей такой план: Клара спустится в бар первой и закажет себе кофе. Они придут через десять минут и встанут рядом с ней. После того как они займут позицию, Клара снова подойдет к Рудольфу и объяснит ему, что он должен сам обратиться к блюстителям французского закона.

Ноги Клары стали «словно резиновые», когда она во второй раз направилась прощаться с «бедным Руди». «Так грустно, что он уезжает», – посетовала она Стрижевскому, пытаясь уверить его в том, что сильно расстроена. Экзальтированная влюбленная француженка! Для пущего эффекта Клара притворилась, будто нашептывает на ухо Рудольфу нежные слова. «Как же жалко, что ты уезжаешь, – повторила она во всеуслышание, и, уже вполголоса, добавила: – Видишь двух мужчин в баре? Они тебя ждут. Ты должен к ним подойти». И снова поцеловала Рудольфа. Тот, возвращая ей поцелуй, сказал просто: «Да».

Через пять минут Рудольф вскочил со своего стула и бросился к барной стойке, всего в нескольких метрах от него. «Я хочу остаться во Франции!» – успел выкрикнуть он по-английски, прежде чем Стрижевский и другой агент набросились и схватили его. Борьба продолжалась целую минуту. «Довольно! – прикрикнули на русских полицейские. – Вы во Франции!» И русским ничего больше не осталось, кроме как отпустить Рудольфа. Полицейские повели его наверх, в свой офис, а посольские агенты бросились к телефонным автоматам докладывать скверные новости.

На выходе из бара Клару встретили человек тридцать свидетелей; в их взглядах сквозило неодобрение. Все танцовщики говорили [ей]: «Что вы наделали? Это ужасно. Разве вы не понимаете, как плохо для него все может закончиться? Эти люди очень могущественные. Они заберут его. То, что вы сделали, это ужасно!» Жорж Сориа, парижский импресарио Кировского, упрекнул Клару в том, что она поставила под угрозу культурный обмен с СССР в будущем. «После этого не будет больше ни Большого, ни Кировского», – раскричался он. «Послушайте, – попыталась объяснить ему Клара. – Я это сделала потому, что он меня попросил».

Поднявшись наверх, Клара застала Рудольфа пьющим кофе в окружении жандармов и инспекторов всех мастей. Выглядел Нуреев плохо – в тот момент он был уверен, что французы предпочтут выдать его Советам. Нуреев настолько не доверял властям, что решил: советские чиновники непременно добьются его «освобождения», это только вопрос времени. Рудольф не знал, что начальник службы пограничного контроля Ле Бурже, Грегори Алексинский, был кровно заинтересован в пресечении подобных попыток.

Специалист по проблемам политических беженцев и русский по происхождению, Алексинский был сыном бывшего думского депутата-социалиста, угодившего в тюремные застенки за критику Ленина. Его семья бежала из России в 1919 году. Опасаясь, что Советы заподозрят заговор, если узнают, что за Нуреева во Франции вступился русский белоэмигрант, Алексинский решил не заговаривать с Рудольфом на родном языке. И поостерегся указывать свое имя в официальных документах – отданные им приказы пришлось подписывать другим[128].

Клара присела, и Алексинский с помощниками принялись через нее задавать Рудольфу вопросы (ответить на них без помощи Клары ему было бы трудно). Он действительно хочет остаться? Есть ли у него работа? На что он будет жить? «Мой багаж улетел в Лондон, – сказал Нуреев. – У меня ничего нет». «Я уверена, что он быстро найдет себе работу», – вмешалась Клара. Но инспекторов ее слова не убедили. «А пока?» – переспросили они. «А пока я о нем позабочусь», – заверила их Клара.

Чтобы оградить себя от обвинений в том, что они заманили Рудольфа в ловушку, французские чиновники предложили ему посидеть в одиночестве несколько минут в соседней комнате и спокойно обдумать свое решение. В той комнате две двери, объяснили они ему. Одна служила задним входом в зал вылета в Москву, а через другую можно было попасть в личные кабинеты инспекторов. Но едва Рудольф встал, как в кабинет ворвался Михаил Клеменов, советский культурный атташе, и потребовал, чтобы ему дали переговорить с Нуреевым. Алексинский предоставил ему такую возможность.

На все мольбы и угрозы Рудольф отвечал «нет». Наконец, Клеменов спросил: «Вы отказываетесь вернуться на свою великую родину?» «Да, отказываюсь», – ответил Рудольф. Не сдержавшись, Клеменов залепил ему со всей силы пощечину, и французам пришлось вмешаться. «Мы сказали ему: здесь не место для мордобоя», – рассказывал потом Алексинский.

«То, что вы сделали, ужасно! – прошипел Кларе Клеменов, направившись к выходу. – Этот парень будет здесь с вами очень несчастен».

А Рудольф в тишине своего убежища задумался о доме. Он думал о Пушкине, ставшем для него вторым отцом, о Тамаре – девушке, которая ему нравилась и которую он, быть может, любил. Он думал о балетной труппе Кировского, самом дорогом, что у него было – труппе, которую считал первой в мире и которая сделала его тем, кем он теперь был. И конечно, он думал о своей семье в Уфе и о том, что могло с ней случиться, не вернись он в Россию. Остаться на Западе означало отрубить связи со всеми, кто для него что-то значил. Новая свобода, лишенная знакомых лиц, показалось ему суровой.

Мысль о бегстве и раньше закрадывалась в его голову. Но ему недоставало ни решимости, ни возможности обдумать ее всерьез. «Как бы ты отреагировал, если бы я решил остаться на Западе?» – спросил он Леонида, брата Любы Романковой, за неделю до вылета в Париж. «Это тебе решать», – ответил Леонид, убежденный, что Рудик на такой риск никогда не пойдет. Но и сам Нуреев еще не планировал бежать – тогда уж точно. В том, что однажды Рудольф уедет, были уверены все, кто знал его хорошо. Но в тот гастрольный тур Нуреев даже не помышлял остаться в Париже или Лондоне. И ему было известно о прецеденте Валерия Панова, солиста Малого театра оперы и балета, внезапно отозванного домой из Сан-Франциско двумя годами ранее. Панов проявлял слишком большой интерес к Западу, но его все-таки послали в другой зарубежный тур.

Перед отъездом из Ленинграда Рудольф подарил Тамаре свою фотографию. «Питаюсь одной надеждой», – написал он на ней, обыграв русское выражение «надежды юношей питают»[129].

На Западе не было никаких гарантий, но, по крайней мере, вопрос о его будущем оставался открытым, и решить его он должен был сам. А какой у него был выбор? Вернуться и подвергнуть себя безжалостному допросу КГБ? Потерять все, за что он боролся? Разочарование грозило перерасти в горечь, а