Солнце сияло - Анатолий Курчаткин

— Может быть, — отозвался арт-директор, изучающе разглядывая меня.

Он был абсолютной противоположностью Лене Финько: никакой вкрадчивости, мягкости, наоборот: казалось, он весь одна сплошная, каменной твердости кость. И внешний вид у него был под стать тому впечатлению, что он производил в общении: костистое лицо, короткая стрижка, тонкие, словно костистые, губы.

Мы, все вчетвером, поговорили минут пять — где я арендую технику для съемки, на каких условиях, где и как проявляю пленку, оцифровываю, монтирую, — генеральный с финансовым переглянулись, и генеральный поднялся с кресла.

— Давай, заряжайтесь на Баранова, — сказал он арт-директору. — На ловца и зверь. Давайте, завязывайтесь с Геной, — кивая на арт-директора, пожал он мне руку. — И в темпе, с ходу — и полный вперед: заказчик бьет копытом.

Он вышел из комнаты, и финансовый директор поднялся тоже.

Мы остались с Геной, как, получается, звали арт-директора, вдвоем.

— Баранову тебе делать клип отдаем. Согласен? — вне всяких грамматических норм, так что, чтобы понять его, пришлось напрячься, проговорил Гена.

— Кто такой Баранов? — спросил я.

— Баранов есть Баранов, кто, — бросил Гена.

— Да, в принципе, почему нет, — сказал я.

Мне действительно было все равно, кому снимать клип. На Лайзу Минелли рассчитывать не приходилось.

— Значит, о'кей. Свожу тебя с ним, шьете сценарий, ну и так далее. Клип недорогой, на все производство тебе — двенадцать тысяч, твой гонорар — что сэкономишь.

Я невольно присвистнул про себя. Это были не условия — галеры. Но выбора у меня не было. Нужно было браться.

— Надо еще посмотреть, какие у него претензии, — попробовал я все же оказать сопротивление. — Может быть, у него претензий на сто тысяч.

— Двенадцать тысяч, цифра обсуждению не подлежит, — отрезал Гена.

Он был не арт-директор, а директор финансовый. Интересно, если в этом агентстве такой арт-директор, каким же должен быть ведающий финансами?

Кто такой Баранов, я вспомнил, когда дома поставил в магнитофон кассету с записью той песни, на которую нужно было снять клип. Это был певец, прославившийся года два назад хитом о суровых первопроходцах капитализма в России. Которым приходится, мчась на своих «Мерседесах», сносить с дороги зазевавшихся пешеходов, но они в этом не виноваты, потому что скорость у них высока, а цель еще далеко, и на такой бешеной скорости, кроме того, они и сами рискуют своими жизнями.

Правда, та песня, на которую требовалось снять клип, была все же терпима. Хотя, конечно, пел он так, что хотелось выть, а не подпевать ему.

Мысли о том, чтобы отказаться от клипа, когда я понял, кто это, у меня не возникло. Я уже давно не снимал музыкальных клипов. А Баранов или кто другой — какая разница. Единственно что, только я определил, кто это, он у меня тотчас стал называться Бараном. Я обдумывал сценарий, набрасывал на бумаге его схему, записывал возможные гэги, и в голове у меня, хоть ты тресни, звучало: Баран, Баран, Баран…

Через три дня состоялось наше знакомство. Он пришел не один, с ним были еще двое, которых он представил мне одного как своего директора, а второго как друга. Директор был худой парень с какими-то измученными глазами, будто его терзало что-то вроде постоянной кишечной боли; друг же являл собой тип «быка»: квадратные плечи, квадратная коротко стриженная голова, квадратная челюсть, беспрестанно, словно шатун, плюща жевательную резинку, описывающая полукруговые движения. Баран был похож на «друга». И своей квадратной массивностью, и стриженой головой, только без жевательной резинки во рту и весь порыхлее, попухлее, даже с бурдючком живота под просторной майкой, в которую был одет.

Мы встретились все в той же комнате, где руководство агентства смотрело мои клипы. Из них всех был только арт-директор, и со своей бьющей в глаза костистостью и короткой стрижкой он казался человеком Барана, тогда как худой директор с измученными глазами — случайным недоразумением в этой компании.

— Что, Саша, — сказал Баран, когда мы расселись, — с работой я твоей ознакомился, парень ты способный. Тем более, как меня известили, ты так и рвешься. Рвешься, да?

Разумеется, у меня не было сомнений, что прежде, чем нам встретиться, ему показали мои клипы. Деньги доставал из своего кармана Баран, и решать окончательно, буду я делать клип или нет, предстояло ему. Но все же покровительственность тона, с какой он приступил к нашему разговору, заставила меня всего встопорщиться.

— Я согласен, — коротко отозвался я.

— Он согласен! — вперился в меня взглядом «друг». — Да счастлив должен быть! Сам Баран тебе дает делать!

Они и между собой звали его Бараном! Оставившее меня было чувство юмора вмиг вернулось ко мне, я сумел удержаться от смеха, только напрягши всю волю.

— «Согласен» и «счастлив» — с одной буквы, — выдал я. — Как великий пролетарский поэт Маяковский говорил? «Мы говорим Ленин — подразумеваем партия. Мы говорим партия — подразумеваем Ленин». А даже не на одну букву.

Это было полным бредом, но и «другу», и самому Барану понравилось. Друг удовлетворенно пошевелил ноздрями, а Баран хлопнул себя по ляжкам:

— Вот такой клип мы и должны выдать: чтоб стебалово из него так и лезло! Чтоб с патетикой, но чтоб стебалово.

Гена, сидевший до того с закрытым ртом, напомнил о том, что он арт-директор и сидит здесь не для мебели:

— Патетика и стебалово — соединение убийственное.

— А мне и надо, чтоб было убийственно, — сказал Баран.

— Но если постараться, то соединить можно, — словно к этому он и вел, завершил свое замечание Гена.

Я отмолчался. На опыте прежних клипов я знал, что, когда начинаются реальные съемки, потом монтаж, все эти предварительные разговоры обесцениваются в прах и ничего не стоят. Задумывалось одно — выходит другое, и никто уже не помнит, что там задумывалось.

Тем не менее на утряску сценария ушло больше месяца. Лето катилось в жарком блистании солнечной упряжки, направляемой твердой рукой Гелиоса, велосипед мой бездельно стоял в коридоре, заваливаясь вещами и мягчея шинами. Вариант, утвержденный сегодня, оказывался негоден назавтра, мозги у меня кипели, и Гена все время был на стороне Барана, не поддерживая меня ни в чем.

— Не убийственно, — говорил Баран, отвергая результат моих очередных ночных бдений, уже, надо полагать, и забыв, откуда он вынес это определение.

— Подтверждаю, — неизменно исходило из костистого Гениного рта.

Оказались испорчены даже съемки — наверное, самая нервная, но точно и самая праздничная часть работы.

Постройка декораций, подбор реквизита, отбор актеров, переговоры об аренде техники, переговоры с визажистами, звуковиками, рабочими, переговоры об аренде павильона — всё позади, все и вся на месте, и осветители, потребовав в последний момент от тебя неизменной доплаты, выставили наконец освещение как должно. Пленка после проявки окажется в таком зерне — хоть рыдай, оцифровка даст такое искажение цвета — рыдай еще пуще, но все это будет потом, а пока — океан света, твой крик «Мотор!», стрекот камеры, и тридцать человек, слившись дыханием, работают на то, чтобы этот стрекот оказался удачен.

Так, как праздника, я и ждал съемок. Но когда я увидел, кого Баран притащил на съемку… Разумеется, тут были и измученный кишечными болями унылый директор, и квадратный «друг», но если бы только они! А и еще целый десяток таких же «друзей», окруживших съемочную площадку по периметру, как конвойным кольцом, и среди них был один, которому Баран выказывал не просто особое почтение, но даже и угодничал перед ним — высокий, основательно за центнер весом, эдакий племенной бугай, только без кольца в носу и на задних ногах. Я его узнал — лишь увидел. Это был тот, что тогда на кладбище ударил меня в глаза. Разве что тогда он был в длинном кашемировом пальто и длинном белом кашне, а сейчас, в естественном согласии со стоящим на дворе временем года, — в блистающем свежестью белом летнем костюме, уже одним своим видом кричавшем о цене в несколько тысяч баксов. Дорогущие коричневые сандалии, впрочем, были надеты на босу ногу, в отверстие впереди торчали пальцы со съеденными грибком ногтями.

Он меня, разумеется, не узнал. За годы, что прошли с нашей встречи на кладбище, он явно пересел с «Волги» на «Мерседес» и уже, надо думать, не ездил на разборки сам. Он был в силе, он чувствовал себя хозяином жизни, ее господином.

И потом, все время съемок, он постоянно о чем-то спрашивал Барана, громко переговаривался с другими «быками», громко хохотал, а когда подошла пора постельной сцены, жутко возбудился, залез, разглядывая снимавшуюся модель, чуть не в кадр, и кажется, от возбуждения в его белых штанах топырилось.

Проявка, оцифровка — все прошло нормально. Смотреть отснятый материал Баран снова заявился с целой компанией друзей, но того бугая, из-за которого я едва не ослеп, не было.