Сполохи детства - Степан Калита

Я помню, как привычно смотрел в окно школьного класса — разворачивалась, прорастала зеленью жизни новая душистая весна — и думал, что пацанов из Банды пора валить. Всех до одного. К тому моменту отношения наши окончательно испортились. Я жалел, что когда-то знал их, что был у Рыжего на особом счету. Увидев, что я сознательно от них отдалился, и уловив чутьем зверя, что я ими брезгую, он меня возненавидел. С определенного момента я стал ощущать исходящий от них запах опасности. Интуиция подсказывала — что-то надо делать. При этом опасность веселила, будоражила кровь. Есть у меня бесшабашное звено в хребте характера, очень мешает порой, потому что иду навстречу зверю, когда надо бежать…

Когда тебе четырнадцать, смерть кажется далекой, нереальной. Даже если тебе случалось хоронить пожилых родственников. Даже если умирали друзья. С тобой, уверен ты, ничего не случится. Нет, может, произойти что-то дурное, но чтобы смерть… Как можно осознать небытие, когда в груди стучит, и так сладко дышится весной?..

Это потом, когда с похмелья сердце начнет колотить и трепыхаться подранком, и дыхание замрет, вдруг почуешь — что же это, я же могу так в любой момент умереть, страшно, ребята, может таблеточку или укольчик, а то я ведь, чего доброго, эдак загнусь… Но пока обдумываешь всерьез, сидя в школьном классе, что, пожалуй, надо выбирать, с кого начать. Завалить бы, конечно, их всех разом. Но так не получится. Хотя заслужили. Мне будет с тех пор все время виднеться в уголке сознания изнасилованная ими, доведенная до самоубийства глупая девочка — сама лезла, и Володя Камышин с твердыми уголками губ, так и не сдавшийся, не утративший достоинства, и кричащий от боли мальчишка-скрипач, слабый и беспомощный, и старик Лукошкин, сидящий на скамеечке возле сгоревшей голубятни — теперь уже навечно застывший возле нее, а еще перекошенные злобой и презрением к людям их лица — с годами все более самодовольные и злые… какие-то бесцветные лица, с нарисованным на них выражением вечной скуки, как театральные маски, только еще более неживые…

После того мрачного момента, когда я оказался в больнице, уже в весьма зрелом возрасте, я спросил доктора — как у меня дела? Пребывая при этом в полной уверенности, что дела мои плохи.

— Я помогу вам, — сказал добрый доктор, веселый человек с вечной улыбкой на губах, — справиться с главной задачей — пережить своих врагов.

— Что это значит? — решил я пошутить. — Я проживу настолько долго, что они умрут от старости? Или вы прямо сейчас займетесь их устранением?

Доктор радостно рассмеялся.

— Чувство юмора, вот что помогает жить! — Хлопнул меня по плечу. — Не переживайте. Медицина все время идет вперед. Ваши проблемы с давлением давно уже не проблемы. После того, как пропьете курс лекарств, правда, он рассчитан на полгода, вполне возможно, что лекарства вам больше не понадобятся.

— Будем надеяться, — сказал я, невольно заражаясь его оптимизмом. Хотелось верить, что не придется по гроб жизни жить на лекарствах. Как известно, все они имеют побочный эффект…

Но как же я был молод. Как здоров. Как кипела кровь — в предвкушении возмездия…

Я прохожу знакомый перекресток. Отчего-то он изменился до неузнаваемости. Хотя вокруг те же дома. Но в домах живут другие люди. А те, что были раньше — либо умерли, либо постарели, либо переехали куда-то — в любом случае, изменились, стали не те. На перекрестке поворачиваю направо — иду к железке. Дома стоят торцами. В одном из них, за обильным кустарником, прячется подвал — когда-то в нем заседала Банда. Несколько ступеней ведут вниз. Ларс тщательно их обнюхивает, словно, как и я, ищет следы чего-то знакомого. Железная дверь обита новой жестью, на ней — амбарный замок. У кого ключи — неизвестно. Да я и не хочу заходить. Я еще помню, как там пахнет — мочой и подвальной сыростью. И страхом. Туда затаскивали и запирали на какое-то время девиц в специальной клетке. Ее, по заказу Рыжего, сварил местный «самоделкин» — дядя Коля, за пару чекушек водки. Иногда девки сидели там по нескольку часов, чтобы стать сговорчивее. Мужиков сажали просто так — забавы ради. Так ребятишки развлекались. Еще в потолке была металлическая петля с веревкой. К ней тоже привязывали тех, «кто себя плохо вел».

Все это можно прочесть в материалах многочисленных дел. Но я читал все эти дела невнимательно, наспех, и так слишком отчетливы были воспоминания — и мне вовсе не хотелось их освежать. В моем детстве было полно и приятных событий, чтобы погружаться только в жестокое дворовое детство. Опер, давший мне ознакомиться с делами, был моим приятелем — мы тоже вместе росли и даже немного выпивали вместе, когда стали постарше. Но он был строг к себе, всегда знал свою норму. Выпивал определенное количество, чувствовал, что его развозит, прощался и спешил домой, к жене и детям. А я продолжал набираться в одиночку, зная, что свою норму еще не добрал. Или направлялся к другим приятелям — у которых тоже было настроение выпить…

Ларс — пес-переросток. Чуть выше, чем нужно по стандарту породы, в холке, чуть шире, чем остальные его собратья, чуть массивнее. Немного медлительнее. Что иногда сильно заметно, когда два бультерьера разыграются. И челюсти у него, я так думаю, чуть сильнее, чем у обычного пса. Кости он перегрызает на раз — с чудовищным хрустом… Ларс потоптался у двери подвала, поднял лапу, сделал лужу. Раньше на этой двери черным фломастером была намалевана девка с раздвинутыми ногами и четким обозначением волос между ног. Сейчас всю похабщину убрали. Странно, что раньше она никого не смущала. Мне кажется, в советское время люди вообще были безразличнее к городу, в котором они живут. Их все устраивало. То, что он серый, то что просачивается этой серостью в их нутро и отравляет их постепенно, и даже то, что из-за этого серого похабного города они раньше, чем нужно, отправляются в мир иной.

— Серьезная собака, — вдруг слышу надтреснутый голос над ухом. Обернулся. Помятый мужичок в кепке стоит возле кустов, смотрит на Ларса.

Я в ответ молчу.

— Таких собак знаешь кто заводит?

— Кто? — Не то, чтобы мне было интересно, но не отвечать на вопрос — совсем уже хамство. Хамить не хотелось. Не то настроение.

— Кто-кто?! Кто людей боится, вот кто! — Мужичок изрек свою истину, подняв вверх указательный палец, повернулся и так и потопал восвояси, держа палец на уровне груди.

Мы с Ларсом переглянулись. Мне показалось, он — удивленно. «Мой хозяин кого-то боится? Да нет. Такого не может быть».

Сейчас, может быть, и не боюсь никого. А были времена — боялся. И позвоночником чувствовал — быть беде…

Все происходило постепенно… отношения с Рыжим и Бандой совсем разладились. Раньше не понимал — почему. Теперь, повзрослев и став на порядок умнее, наверное, понимаю. Многие пацаны с нашего района к ним рвались, хотели стать частью стаи, а их не принимали — не вышли мастью. Меня же наоборот всячески привечали — хотели сделать своим, а я оставался сам по себе, искал занятия себе по нутру и старался с темными делами Банды не связываться. Хотя и видел многое из того, что они вытворяли… Особенно я раздражал Рыжего и почему-то Цыганка.

— Ты чего, думаешь ты самый умный, что ли? — спрашивал Цыганок, наступая на меня.

Среди всех ребят Рыжего он был самым задиристым, и считал, что главное — влезть в драку, а там — как пойдет. Я старался с ним не связываться.

— Ты — дурак, понял?! — говорил Цыганок и плевал мне под ноги.

— Думай, как хочешь, — отвечал я.

— Ты мне еще думать запрети… Ну, запрети!

Рыжий смотрел на наши пикировки с явным удовольствием, ему очень хотелось, чтобы мы сцепились. Но мы никак не доставляли ему такой радости — я умудрялся гасить все конфликты в зачатке, хотя Цыганок нарывался раз за разом.

— Ну чего, поедешь с нами на дело? — как бы невзначай спрашивал Рыжий, не глядя на меня.

— Нет, не поеду, — отвечал я угрюмо.

— Что, опять не поедешь?

— Да занят я…

— А… Учеба. Ну, понятно… — Рыжий скалил в усмешке щербатый рот. — Может, тебя и не спрашивать больше?

— Может, и не спрашивать, — отвечал я.

Эти сцены повторялись раз за разом, стоило им встретить меня на улице. А жили мы по соседству, мне просто некуда было от них деться.

— Чего они к тебе лезут? — недоумевал мой друг Серега. — Как будто ты им денег должен?

— Ничего я им не должен, — меня и самого достало, что приходилось ходить, оглядываясь, опасаясь столкнуться с Бандой — поодиночке они меня не доставали, а все вместе начинали «окучивать». — Хотят, чтобы я с ними на дела ходил.

— Ну, круто, — Серега сплюнул семечку, он грыз их, не переставая, доставал из обширных карманов слаксов. — Так иди.

— Что крутого-то? А поймают?

— Ну, не ходи, — соглашался Серега.