Детство в тюрьме - Пётр Якир

Кроме них в камере были еще два донских казака со станицы Урюпинская, обвиненные в подготовке казачьего восстания, чего и в помине не было. Несмотря на это, они были осуждены на 10 лет каждый.

Часов в 8 утра принесли пайки. Тогда взрослым давали 600 грамм хлеба, а мне принесли большую пайку, ибо малолетним полагалось 800 грамм. У меня в чемоданчике были конфеты. Сокамерники захлопотали вокруг меня, дали кружку крепко заваренного чая, кусок балыка, кусок сала и даже яичко «вкрутую». Весь день я им рассказывал о себе, матери и отце. Они слушали, охая да ахая, и говорили: «Ну, до чего же дошли, антихристы: малых детей в тюрьму сажают ни за что».

Вечером после ужина (днем была баланда, сделанная из тука — маленькие рыбешки, перемолотые на удобрение; баланды никто не ел, так как у всех были передачи) все собрались около самого пожилого старца, которого звали отец Андрей, и тихо запели песни. Кстати, они пели не только церковные песнопения, но и такие песни, как «Вечерний звон» и далее «Как дело измены». Голоса у них были прекрасные. Акустика в камере тоже. Это производило колоссальное впечатление.

Двери камеры открылись, и два надзирателя стали слушать пение.

Часов в десять вечера все легли спать. Я, получив койку, матрац и одеяло, тоже улегся, но долго не мог заснуть; наконец, заснул. Мне снилось, что отец лежит в гробу в Колонном зале, а я около гроба рядом с Ворошиловым. Вдруг отец встает из гроба. Я и Ворошилов испугались. Я проснулся утром — матрац мокрый. Мой сосед, пожилой священник, качая головой, сказал:

— Это потому, мальчик, что дух твой ослаб. Ты соберись с духом, а то не выдержишь — помрешь. Дух будет силен — и плоть будет сильна!

Так кончились первые сутки. Мне не было тогда еще пятнадцати лет…

На третий день меня вызвал начальник корпуса и раскричался на меня, почему я обманываю дежурных, заявляя, что я уже осужден.

— Я не знал, что я под следствием, — ответил я. — Я знаю, что я выслан, а, следовательно, и осужден.

Начальник корпуса приказал дежурному немедленно перевести меня в следственную камеру. Я взял свой чемоданчик, попрощался со старцами, и меня повели на второй этаж. В конце коридора у камеры № 12 остановились. Двери открыли, и я очутился в такой же по величине камере, как камера № 7, только в ней было в два раза больше народа. Ходить по камере было трудно: все сплошь было уставлено койками.

Режим в этом корпусе в то время был очень легкий. На втором этаже еще не успели навесить козырьки, и в окна было видно реку Кутум, дорожку, по которой ходили вольные, сетевязальную фабрику и прогулочный двор. Передачи разрешались один раз в десять дней в неограниченном количестве. Народ в камере был разношерстный и разновозрастный. В основном сидели люди «второй категории», т. е. не руководящие работники. У многих было закончено следствие, которое у них проходило в ДПЗ (Доме предварительного заключения) НКВД. Позже ДПЗ стали называть внутренней тюрьмой.

Один из сидевших был рабочий, осужденный по ст. 58-7 (вредительство). Он и его товарищи воровали проволоку на заводе, а из нее рубили гвозди и продавали. Простая кража стала к этому времени квалифицироваться как политическое преступление.

Сидел в этой камере и один молодой человек по фамилии Кашкин. До ареста он работал на тарной фабрике[6] в Астрахани. Как-то его назначили ночным дежурным по фабрике. В эту ночь на фабрике произошел пожар, его арестовали и присудили к трем годам. Это происходило в 1936 году. Родители его наняли хорошего адвоката, который добился снижения срока до 2 лет, а затем подал жалобу в порядке прокурорского надзора. Жалоба была удовлетворена, состоялся пересуд, и срок был снижен до года. Родители обратились еще раз в Верховный суд СССР. Последний отменил приговор и послал дело на новое доследование. Время шло, наступил 1937 год. Доследование вдруг стали вести по ст. 58-9 (диверсия), и вместо желанной воли он получил 10 лет лагерей без права обжалования.

Все сидевшие в нашей камере прошли следствие уже нового типа. Следователи вели себя грубо, кричали, запугивали, а иногда и били. Обычно следствие шло недолго. Некоторые признавались, другие — нет, хотя состава преступления ни у кого не было. Тех, кто признавался, направляли в спецколлегию областного суда, и они, по крайней мере, видели своих судей; тех, кто отрицал свою вину, пропускали через ОСО или спецтройку, которые являлись заочными, внесудебными органами и судили по формулировкам вроде: ЧСИР, о которой я уже упоминал; АСА (антисоветская агитация); КРД (контрреволюционная деятельность), с добавлениями «Т» или «Б», т. е. «троцкист» или «бухаринец»; СОЭ (социально опасный элемент); ПШ (пособничество шпионажу); ПД (пособничество диверсии); КРА (контрреволюционная агитация). Уголовников судили по формулировке СВЭ (социально вредный элемент).

Сроки по ОСО и спецтройке в основном были стандартными: процентов 80 осужденных получали 8-10 лет, процентов 15 — 5 лет и процентов 5–3 года.

Из людей, в прошлом примыкавших к оппозиции, единственным человеком в нашей камере был Иван Колотилов. Он участвовал в студенческом троцкистском кружке в Москве и с 1928 года неоднократно высылался. Когда его арестовали в Астрахани, от него долго добивались признания, что он в 1932 году «сколотил» в Астрахани кружок молодежи и проповедовал в нем идею невозможности построения коммунизма в одной стране. При подписании 206 ст. (соответствует нынешней 201 — окончание следствия), Колотилов разорвал поясок от кальсон и вытащил справку о том, что в 1932 году он был в Семипалатинске, а не в Астрахани. Следователь разозлился, ударил его по лицу и закричал:

— Все равно тебя осудим!

Дело было предназначено для спецколлегии, оно и пошло в нее. После приговора Колотилов попал в другую камеру, как раз под нами; мы при помощи ниточного парашюта получили от него рассказ о суде и переписывались с ним вплоть до получения ответа на кассацию. По его рассказам, суд спокойно «проглотил» доказательства того, что в этот период его не было в городе Астрахани, и приговорил к десяти годам лишения свободы. Колотилов подал на кассацию, в которой заявил, что он никогда в жизни не говорил о невозможности построения коммунизма в одной стране, так как он считает, что даже социализм не может быть построен вообще. Кассационная инстанция, не обратив внимания на это в высшей степени криминальное заявление, спокойно утвердила приговор.

Сидел в нашей камере один еврей, Абрам Хайкин. Он раньше жил со своими родителями в Польше, арестован был по обвинению в шпионаже. От него добивались признания в том, что он ходил на рыбалку для того, чтобы считать пароходы, проходившие по Волге, и отправлять эти сведения польской разведке. Следствие затянулось, и Абрам был осужден военной коллегией в декабре 1937 года на 15 лет.