Стратегия новой культуры Японо-Руссии эко-гармоничного будущего - Ким Шилин

Вообще говоря, Женская творческая индивидуальность исторически и логически есть продолжение-развитие изначальной творческой индивидуальности, смысл которой состоял в осознании человеком себя как творения Бога и Божественной Природы: Земли и Неба, а в Японии – Богини Аматерасу. Исторически этот тип творчества, буддизм, действительно вышел из язычества, – из его наиболее рафинированной формы – брахманизма. В Китае, Японии он получил распространение как развитие однотипного с ним даосизма и синтоизма, почти сливаясь с ними, но все-таки не во всем. В чем же развитие? В чем именно буддизм как женский творческий потенциал развивает синто (даосизм и язычество в целом) с его высокой Детскостью?

Естественно, био-основанием этого процесса является само био-различие ребенка и матери, – которое не автоматически, но с определенной долей осмысленности ведет и к различению двух разных, но не противоположных друг другу видов творчества, творческой индивидуальности; становящийся-творимый человек творит себя, и через себя – остальную жизнь, а женщина творит иную жизнь непосредственно, и через нее – также и себя как творческую индивидуальность.

Итак, человек-творение Природы скорее берет, чем отдает, а женщина скорее «отдается» своему творению, чем берет у него. И если исходить из Экософии культуры Толстого, человек-дитя экологичен по факту своего порождения Жизнью, женщина тоже экологична, но по-иному: не столько по генезису, сколько в соответствии с основной функцией сотворения жизни.

Этот факт творения Жизни порождает основной принцип буддизма, как сути психосоциокосма женщины, – сострадание, вплоть до полной самоотдачи, саморастворения в своем творении, что и является реальным жизненным смыслом творчески-нравственного удовлетворения, или нирваны. И, кроме того, процесс творения человека идет, в общем-то, как индивидуальное общение, а женский тип творчества предполагает-полагает его как сотворчество, творческое, как минимум, трехстороннее общение, – что создает необходимость и в социальном общении (как минимум, в масштабах общины буддистов, сангхи со специфической формой межличностного общения). Индивидуальное эко-общение перерастает в эко-социальное общение, что во многом и определяет специфику женского типа творчества и женской творческой индивидуальности, женского типа общения, характеристики которых (в их условном тождестве = развитии предыдущего комплекса качеств) развивает и японская лирика, и вся японская культура в целом. Поэтому свойства эко-общения суть качества также и женского творчества. И Женски-Материнского аспекта творчества Толстого.

На этой основе дадим характеристику японской лирики и творчества Толстого:

1) эко-общение прежде всего биологично, оно есть общение двух живых существ (человека и Природы);

2) каждый акт эко-общения уникален не в меньшей мере, чем уникально живое существо как его сторона, основание и источник;

3) эко-общение есть активное взаимоотношение по-разному активных сторон-систем, не ограничиваемое субъект-объектным отношением;

4) эко-общение взаимно в любви, доброте, красоте, мудрости и других позитивных качествах. Помимо поэзии наиболее близки к этому экофильному общению такие виды творчества, как икебана, живопись, чайная церемония…;

5) как и жизнь, эко-общение имеет особую геометрию: его стороны несимметричны друг другу. Эко-общение основано на взаимном дополнении двух принципиально разных, но не враждебных друг другу сторон, составляющих специфическую бинарную систему, состоящую из относительно самостоятельных подсистем;

6) эко-общение постоянно в своем непостоянстве, как непостоянна сама Природа. Сколь бы ни был уникален каждый миг этого общения, само оно постоянно и неизменно. Оно пронизывает всю жизнь человека, прежде всего, женщину, в т. ч. и как духовно-творческую индивидуальность.

Эти свойства эко-общения как целого, будучи по генезису свойствами Природы, все же не сводимы к этим последним (но имеются еще и специфические свойства эко-общения, которые не сводимы к свойствам Природы, хотя и выводимы из нее).

Японская лирика говорит, конечно, и о трехстороннем, и о многостороннем общении (Природа, друзья, родные и я), но никто (и ничто) н е противостоит непосредственному общению-с-Природой. Никакой предмет не «заслоняет» ни человека, ни Природу. Человек, конечно, «удваивает» себя в предмете, но обычно не противопоставляет последний ни себе, ни Природе.

Японская лирика чужда такому «утроению», «усложнению» эко-общения. В ней нет никакой вычурности, надуманности. В частности, у Кавабата Ясунари всегда была живая связь человека с предметами; в предметах ощущалась жизнь самого художника. В японской лирике предмет сливается с Природой:

«Долгий вешний день!Лодка с берегом неспешноРазговор ведёт».

Передавая эти особенности японской лирики и культуры в целом, заметим, что основным свойством собственно эко-общения выступает его непосредственность, неопосредованность предметным миром человечески-античеловечно-экофобной цивилизации как культуры потребительства: предметный мир на Востоке не противопоставляется человеком ни себе, ни Природе. Кавабата Ясунари, в частности, очень метафорично выражает свое представление о единстве мироздания, указывая на то, что действительно лежит в его основе, как и в основе присущих его составляющим – макро-косму и микро-косму – отношений:

«Если у вселенной одно сердце,Значит, каждое сердце – вселенная.»

Женски-Материнское сердце и сердце Толстого – в первую очередь

Это сердце не может делить свою любовь к Природе по частям, вместе с тем «любовь к Природе всегда взаимна!». Гармоничность эко-общения вытекает из поэтично-любовного восприятия Природы: человек, будучи частью Природы, испытывает на себе любовное ее отношение к своим творениям. Но и он сам наделен тем же отношением к жизни, что и вся Природа. Такая эко-гармония во всем ее многообразии пронизывает всю японскую поэзию-культуру. Ее выявление и есть реальное развертывание основной аксиомы традиционной японской культуры.

Как многообразна Природа, так многообразна и гармония с нею. Ярчайшим примером этого является любовь между мужчиной и женщиной, которая, по словам Томиэ Охара, всегда неповторима и складывается по-разному («на десять тысяч ладов»). Но этот же принцип понимания разнообразия форм любви-гармонии свойственен и сфере эко-общения.

Очевидно и то, что превалирование женского начала в мужчине-носителе синто-буддийской духовной традиции не ведет к эко-катастрофе, но, вместе с тем, все-таки препятствует его общему творческому развитию. Поэтому-то актуализируется процесс удвоения Творчества Жизни; оно становится совместным и взаимотворчеством. Это позволит более полно и системно развивать и специфику каждого типа творческой личности, ныне как бы «размытых» по всему спектру личностного потенциального многообразия, или творчески-личностной «палитры», преимущественно Женской японской культуры. В частности, излишняя «феминизация» детства (и детского начала в творчестве) наиболее ярко видна в следующей танке:

«Ах, если б этот мир похож был на цветок,И каждую весну рождалось бы былое!Но нет, увы… // Мир бренный не таков:Что раз прошло не возвратится боле»

Здесь видна особая фетишизация – приписывание Природе своего отношения к ней. Повтор вызывает радость лишь в тех культурах, которые ориентированы на прошлое, но – досаду, даже скуку и прочие негативные чувства у творческих индивидуальностей, ориентирующих себя на постоянную смену настроений, на непрерывный поиск нового в былом. Обусловлено это различие тем, что лишь женщина биологически ориентирована на постоянство, стабильность в развитии. Мужчина и ребенок ориентированы на перемены, поиск нового, развитие-обновление. Именно эти свойства должны быть позитивно эмоционально, нравственно, эстетически окрашены.

О переносе «женского подхода» на сферу, где более подходящей является Мужская (интеллигентная) логика, говорит следующая установка японской лирики: «Горесть жизни ощущается благодаря тому, что всякая радость, да и все в мире, преходяще»; об этом говорит образ струй реки Ёсино: сейчас они текут здесь, перед глазами; один миг – и они скрылись в далеких горах.

«Будешь дальше течь, // И отсюда далекоСпрячешься в горах… // Только ты одна, река Ёсино?Иль в мире всё?»

Здесь «горесть жизни» менее уместна, чем радость по случаю перемен, т. е. того, что «все в мире преходяще». Творческому умонастроению ближе перемены (Мужская логика), а не минор: