Гений российского сыска И. Д. Путилин. Мертвая петля - Дмитрий Нечевин

Начали, как водится, следствие.

Прошло несколько дней, как вдруг обнаружено новое убийство.

В деревне Пещанице в своем небольшом домишке была найдена убитая топором государственная крестьянка Прасковья Бочина.

Еще через несколько дней — новое злодеяние.

В ночь на 14 октября было произведено нападение на квартировавшего в собственном доме в Шлиссельбургском уезде отставного рядового Зубковского.

На этот раз на место происшествия был откомандирован я. Мое непосредственное начальство, оценив мои способности и стараясь все наиболее важные поручения сваливать на меня, призвало меня и сказало:

— Вот что, Путилин, опять злодеяние! Это что-то слишком уж часто. Отправляйтесь и расследуйте это дело.

Я поклонился и отправился.

— Как было дело? — приступил я к опросу перепуганного до смерти Зубковского.

— Мы уже легли спать, потому что было поздно, часов около двенадцати ночи. Жена и шестеро наших детей скоро заснули. Мне что-то не спалось. Лежу я и вдруг слышу, будто кто-то подошел к окну и около окна тихо разговаривает. Вздрогнул я, привстал, стал прислушиваться, а сердце так и колотится в груди. Слышу: действительно кто-то тихо говорит. Подошел я к окну. Гляжу, но ничего не видно. Ночь темная-претемная, ни зги не видать. Дай, думаю, огонек зажгу, с огоньком выйду на улицу поглядеть. Только я подошел к двери, как вдруг раздался резкий и довольно громкий голос:

— Ломай дверь! Выпирай!

И в ту же секунду в дверь посыпались удары.

Закричал я, бросился к жене, бужу ее, кричу: «Разбойники… разбойники к нам идут!» Проснулась она, закричала тоже, за ней дети.

Бросился я к окну, хотел выскочить, чтобы побежать и позвать на помощь, но окно вдруг распахнулось и в него быстро ворвался разбойник… а то и черт.

— Какой черт? Что ты мелешь, Зубковский? — вырвалось у меня.

— А так, ваше благородие. Взглянул я на него — и от страху уже и кричать не могу. Лицо его — все черное, как есть черное! Как раз тут и дверь упала, выпертая злодеями. Ворвалось их три человека, а тот, который впереди их, еще более страшный. Весь, как зверь, в шерсти, в меху. Как увидала их жена, так и грохнулась без памяти на пол. Бросились они тут на меня, схватили за горло, приставили прямо к шее нож большой и говорят: «Ну, негодяй, давай деньги и все добро свое. Ничего не таи, все указывай, а коли кричать станешь или хитрить с нами, — сейчас зарежем!» Трясясь от ужаса, я показал им на сундук. Взломали они его топором, стали все выгружать в большие мешки, принесенные с собою.

— Где еще? Что еще? — спрашивают, а сами хватают все, что только можно, а потом подошли опять ко мне, смеются. «Ну, не много у тебя денег… Мы думали больше. За это — зарезать тебя надо!» И выхватили опять ножи. Тут очнулась моя жена, бросилась в ноги, стала умолять их не трогать нас. А они, изверги, сделали с ней то, что и сказать невозможно.

— Что же?

— Да тут… при мне… при детях надругались над ней. Как увидел я это, страх позабыл, бросился с кулаками. «Звери подлые! — кричу. — Аль мало вам, что ограбили, так еще позору предаете…» Смеются они, особенно один, которого другие Стенькой Разиным называли, и опять с ножом ко мне подходят. Тут доченька моя милая, Любушка, шести лет, бросилась к этому Стеньке, в шерсти, в меху который, упала на коленочки перед ним, а рученьками своими за ноги его обхватила. «Дяденька, милый, ой, не убивай папу и маму, ой, не убивай!» — стала кричать она. А он, изверг, ее топором по плечику как хватит! Закричала она жалобно, ручонками кровь зажимает. Тут они сразу схватили мешки с награбленным и почти бегом бросились из дому. Только через полчаса опамятовался я и тогда кинулся на улицу кричать и звать народ.

Я подошел к маленькой героине. Бедная девочка лежала с перевязанным плечом. К счастью, злодей нанес ей несильный удар. Лезвие топора только краем задело маленькое плечико.

Я помню, как меня поразило это зрелище. Она, с удивительным, недетским терпением перенося испуг и боль, с кроткой любовью глядела на мать и на отца.

И вот тут-то, над ее изголовьем, я поклялся, что разыщу этих проклятых убийц-извергов, насилующих мать при ее детях, этих людей, для которых нет ничего святого, заветного. Кровожадная волчица, должно быть, породила их на свет белый.

Со всем рвением и старанием бросился я в расследование этого дела.

Через три дня подоспели новые подвиги этой шайки разбойников.

В глухую ночь на 17 октября они с вымазанными сажей лицами напали на часовню и квартиру часовенного сторожа отставного рядового Серебрякова.

Эта часовня находилась в глухой местности — на кладбище близ казенных кирпичных заводов, принадлежащих второму стану Шлиссельбургского уезда. Злодеи выломали окна в часовне, разграбили часовенную утварь, разбили кружки, из которых похитили все находящиеся там деньги, затем ворвались в сторожку, избили сторожа и связали все его семейство и, конечно, унесли весь его скарб.

Затем с промежутками в день-два было совершено еще несколько убийств и грабежей.

До сих пор, как мы видим, похождения этой шайки сосредоточивались только в уездах Петербурга: в Ново-Ладожском, Шлиссельбургском и Петербургском. Но вот в ночь на 20 октября увлеченные успехом разбойники решили перенести свои преступные деяния в столицу. Они напали на караульный дом Глухоозерской фермы (первого квартала Каретной части), где с семейством жил сторож Дмитрий Слободчиков. Выбив двери и окно, пятеро разбойников ворвались в квартиру сторожа, разграбили все имущество, едва не лишили всех жизни, которую несчастные с трудом вымолили у злодеев.

Едва весть об этом разбойничьем нападении облетела Петербург, как среди его жителей началась паника. Слухи о появлении какой-то шайки атамана Стеньки Разина, разбойничающей в ближайших уездах, доходили, конечно, до столичных жителей, но пока их не особенно тревожили. Мало ли, дескать, где в глухих местностях воруют, грабят, убивают? Там ведь не то, там нет столько полиции, там все возможно.

Но вдруг — Стенька Разин в Петербурге! Его таинственная, зверская шайка с черными харями тут, бок о бок с ними, и никто не знает, когда ей заблагорассудится посетить — с топорами и ножами — намеченных жертв!

Да, огромное волнение охватило петербуржцев! Не было, кажется, ни одного дома, где бы в страхе и смятении не говорили о появлении в столице страшных разбойников.

Мы получили строжайшее приказание от высшего начальства употребить все усилия для скорейшей поимки злодеев.

Так как главное расследование по этому делу было поручено мне и стряпчему полицейских дел Московской части Кельчевскому (о котором я буду говорить в «Душителях»), мы подали докладную записку, в которой написали следующее: «Производимый нами розыск шайки атамана Стеньки Разина должен получить широкий круг действий, требующих непременного и деятельного участия земской полиции, так как большая часть преступлений совершена в уездах, где, по всей вероятности, и скрываются преступники. Поэтому для большого успеха в наших розысках и поимке шайки, принявшей столь грозные размеры, было бы желательно энергичное содействие со стороны того же С. -Петербургского земского исправника, а равно и средства для покрытия издержек, неминуемых при предстоящих нам действиях».

Увы, эта докладная записка принесла нам… очень мало пользы.

Как и всегда, мы могли надеяться только на собственные чутье, находчивость, смелость, изворотливость и непреклонную силу духа и воли. Слава Богу, всем этим я был достаточно богат!

Хмурое осеннее утро приветствовало меня в первый день моих розысков. Темное свинцовое небо, плачущее мелкими холодными слезами, опрокинулось над столицей. Дул порывистый ледяной ветер, проникавший до костей.

В 9 часов утра я вышел из нашего квартала-части. Служивый у дверей, которые я не закрыл за собою, громко мне бросил:

— Ишь, дьявол рваный, тоже дверей за собой не закрывает…

Я еле удержался от хохота. Недурно! Наш Фомич, старый брюзга-пьяница, не узнает меня. Очевидно, я загримировался на славу. Желая убедиться в этом окончательно, я подошел к нему и спросил сиплым голосом:

— А что, любезный, Путилина нет в квартале?

— А тебе на что Иван Дмитриевич? Али хочешь в лапы его попасться? Он насчет вашего брата — первый орел.

— Да уж очень бы занятно, Фомич, самого себя в лапы сцапать! — рассмеялся я.

Старик даже перекрестился от удивления.

— Да неужто это вы, ваше благородие? — глупо вытаращил он глаза.

Я махнул рукой и пошел. Да, действительно, узнать меня было нелегко. Когда сегодня рано утром я в таком виде представился приставу, тот только руками развел:

— Вы?! Черт знает, батюшка, какой у вас талант!

Я был в опорках на босу ногу. Короткие штаны доходили до щиколотки, а там болталась грязная тряпка. На коленях штаны были прорваны. Невообразимо грязная, засаленная бабья кацавейка прикрывала мое грешное туловище. На голове — рваная фуражка с оторванным козырьком. Лицо с помощью разных красок я сделал под стать костюму: сине-багровое, одутловатое, с двумя колоссальными «фонарями».