Над Кубанью Книга третья - Аркадий Первенцев

— Поход решен, — объявил Огийченко, — надо выбирать командира. Пущай не обижается казацкое старшинство, некого выбирать из прежних полковников и есаулов — все до Корнилова да до генерала Деникина убегли. Все ушли поднимать нового и несподручного казачеству царя. Вношу предложение — опять-таки от фронтового товарищества — выбрать на поход Павла Лукича Батурина и ему поднять старые знамена и регалии боевых жилейских полков.

Когда поднялись и опустились руки, утверждавшие Батурина, к Мише протиснулась Ивга.

— Ваши в поле не поехали, — сказала она.

— Какое там поле, — отмахнулся Миша, наблюдавший, как на почетное место, откуда произносились речи, вышел Харистов, нацепивший поверх гозырей медаль.

Харистов снял шапку и поясно поклонился Батурину, который ответно поклонился ему. Это означало, что станица отдает Батурину своих детей для выполнения воинского долга. Потом Харистов известил станичников о том, что Павел Лукич Батурин не может поднять знамена и регалии, как предложило товарищество, так как полковой скарб украден, и он, Харистов, как старейший член Совета, предлагает передать ополчению старые знамена, приписанные к церквам. Харистов описывал прошлое тех знамен, рассказывал про сражения и штурмы, свидетелями которых были полуистлевшие штандарты. Он говорил медленно, несколько нараспев. Народ слушал его внимательно, так как на Кубани оставалось только двое известных сказителей и бандуристов — Диб-рова и Харистов. Про Диброву ходили плохие слухи, что бродит он с белыми полками, поднимая дух мятежных казаков пением старинных казачьих думок.

После речи Харистова все хранили глубокое и тягостное молчание. О пропаже сундуков знали и раньше. Но теперь — начинался поход. Выступать без полковых знамен и регалий было позорно. Загудели хуторяне, приписанные к жилейскому полковому округу. Они громко выражали свое возмущение, сетовали на жилейцев, не сумевших уберечь дорогое и славное имущество.

Барташ видел, что дело принимает дурной оборот. Вековые традиции казачества, которыми он сам восхищался, могли оказаться помехой.

— Они подозревают вас, Совет, — сказал Барташ рядом с ним стоявшему Шульгину, — Объясните.

Шульгин вспыхнул и вышел на место Харнстова.

— Товарищи станичники, о том, куда запрятали сундуки, знали атаман Велигура, Литвиненко, Брагин-есаул, Самойленко-хорунжий и не без того, чтобы Гурдай, как бывший начальник нашего отдела. — Шульгин поднял руку и растопырил пальцы: — Выходит, знали пять душ. Но, как вы сами знаете, их в станице нету. До кадетов убегли. Куда они полковой скарб дели, Совет не знает, концов не имеет и ничего общему сходу доложить не может.

Шульгин отошел в сторону с виноватой улыбкой. Старики понурились, искоса оглядывая Шульгина и Батурина.

Ивга толюнула Мишу.

— Молчишь?

Миша точно очнулся. Ему захотелось броситься вверх по ступенькам к застывшему к тяжелом раздумье Батурину и Шульгину, рассказать им все… Но что-то удержало его от этого поступка.

— Тогда я расскажу, — решительно произнесла Ивга, — все расскажу, пускай тебе будет стыдно.

— Молчи, ты же обещала, — стискивая ей руку выше локтя, прошептал он, — молчи…

В короткий миг колебаний Миша передумал многое. Сундуки жилейских полков спрятали доверенные представители старой станицы. Мог ли он, казачий мальчишка, выдать тайну, пойти против казачьего старшинства. Не совершит ли он этим преступления? Этого ему никогда не простят. Возмездие будет беспощадным.

Миша закрыл глаза, крепче сжал Ивгину руку. Девочка вскрикнула. Этот крик привел Мишу в себя. Мальчик внезапно успокоился. Он еще не осознал своего решения, но почувствовал, что правильный путь нащупан.

Миша поглядел новыми глазами на потемневшее лицо Барташа, на хмурого Батурина, на понурившегося Шульгина и понял — эти люди ему ближе, роднее тех, которые, обворовав станицу, бежали… Те стали чужими… врагами…

Ивга, удивленная сосредоточенным выражением его лица, смолкла. Она искоса поглядывала на Мишу, покусывала губы.

— Молчишь, — не выдержав, торопливо прошептала она. — Там Вася… И враги идут… Спешить надо… Боишься? — спросила брезгливо.

Внезапно Ивга рванулась вперед. Миша бросился за ней, взволнованный, оскорбленный. Догнал, грубо схватил за плечи, отодвинул в сторону и пошел один сквозь толпу. Не обращая внимания на пинки, добрался до Батурина.

Миша видел серую черкеску, серебряную, раздвоенную поверху рукоятку клинка. Павло навесил оружие, и это было нужно и понятно. Предстояла борьба. Миша тронул Батурина.

— Ты? Чего ты? — Павло полуобнял мальчишку, привлек к себе. — Кто обидел?

Эта шутливая мужская ласка окончательно разрушила остатки сомнений.

— Я знаю… где сундуки…

Павло сразу же притянул его к себе вплотную. Миша ощутил его крепкие пальцы.

— Где?

— Под Золотой Грушкой… Я был там. Сундуки закопали Велигура, Брагин, Ляпин… В той же самой яме, откуда брали землю казаки на Аларик… В той самой яме, дядька Павло…

Миша торопливо, как бы боясь что-либо упустить, рассказал Павлу о событиях той далекой ночи, когда он узнал тайну Золотой Грушки. Передав мальчика Барта-шу, Павло поднял руку, призывая к вниманию. Толпа заколыхалась, надвинулась.

Мише стало страшно: эти люди ждали его признания, а он преступно молчал. В глазах его переворачивались и плыли лица, шапки, картузы, платки. Мише показалось, что все эти люди надвигаются на него, чтобы наказать. Неужели суд народа будет жесток и беспощаден?

Кто-то похлопал его по плечу.

— Молодец, — сказал Барташ, — ой, какой молодец! Батурина оправдал, нас всех оправдал… выручил, Миша. Погляди, погляди на Павла!

Батурин громко огласил:

— На поход поднимем полковые знамена. Сейчас мы узнали, где спрятан скарб жилейских полков…

В атаманском кабинете Миша сбивчиво рассказывал о тайне Золотой Грушки. Возле него сидели Харистов, Меркул, Шкурка.

Повеселевший Батурин отдавал последние распоряжения, подписывал бумаги. Некоторые отодвигал, не поставив подписи, и укоризненно качал головой, поглядывая на Шульгина, ревниво следившего за каждой бумажкой.

— Тут ты не туда загнул, Степка, — приговаривал Павло. — А вот это правильная. А тут надо не спешить. Поспешишь — людей насмешишь.

Писарь, закончив опрос Миши, подвинул ему лист, и тот подписался какими-то черными прыгающими буквами.

— Аль курей воровал, — сказал писарь, — руки, трясутся? Ну, Павел Лукич, отпускать урядника Михаила Карагодина?

Павло прикрыл папку с бумагами ладонью и поманил Мишу.

— Иди-ка сюда, урядник.

Миша подошел, подталкиваемый отцом. Батурин поставил его между коленями, полуобнял.

— Чего ж ты испугался, — шепнул он ему на ухо, — а казак! Урядник!.. Молодец! поедешь, место укажешь, а за это я тебе подарок придумал.

Мальчик глянул в глаза Павла, очерченные смешливыми морщинками, и ему сразу сделалось легко и нисколько не боязно.

— Какой подарок, дядя Павло? — спросил он, улыбнувшись краешком губ.

Павло снова склонился к нему. Миша ощутил твердые гозыри черкески.

— С собой возьму, воевать…

ГЛАВА IV

Густые запахи цветущей белой акации волнами плавали в воздухе. Через Сергиевский плац рысью проходили конные группы. Елизавета Гавриловна подала сыну повод и поддержала стремя, ярко засверкавшее на солнце. Глаза матери были красны, и на лице как будто бы прибавилась сетчатая пестринка морщин. Миша опустился на теплую и мягкую кожу высокого казачьего седла. Отец вторично прощупал подпруги, проверил, как застегнуты торока, тут ли саквы, с вечера еще набитые отборным зерном, подтянуты ли тренчики, прихватившие попону с троком, котелок и парусиновое водопойное ведро. Кукла косила глазом и нетерпеливо топталась. Отец тихонько провел ладонью по ее крутой шее и прильнул к ней щекой. Потом взял лошадь под уздцы и повел к воротам. Елизавета Гавриловна шла рядом. Мише было сердечно жаль мать, старательно скрывавшую свое горе, но слова утешения не приходили. На сердце было много хорошего и теплого, а высказаться он не мог.

Мимо пролетела линейка, наполненная вооруженными людьми. Это были солдаты и пластуны с крайних планов форштадта, с песнями отправляющиеся на сборный пункт.

— Прощай, маманя, — сказал Миша, наклонившись.

— Час добрый, сынок.

Шершавые руки матери скользнули по его щекам, шее. Миша направил Куклу в раскрытые отцом ворота. Оглянулся. Мать стояла, опустив плечи. У Миши на глаза навернулись крупные детские слезы.

— Мама!

Она вздрогнула, отерла лицо, быстро подошла, схватила его руку, нервно теребившую повод, и прильнула к ней долгим поцелуем. Выпустив руку, пошла к дому.

— Подожди, мать! — крикнул отец, растроганный прощанием. — Сейчас запряжу коней, добежим до Совета, до вторых проводов. Дай только Мишку сдать Батурину…