Грешная женщина - Анатолий Афанасьев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Армен насыщался методично, как автомат, через равные промежутки времени отправляя в пасть огромные куски лаваша с разными наполнителями и пережевывая их с отсутствующим, мечтательным выражением лица. Сочные губы его лоснились. Коньяк он опрокидывал, как квас, и закусывал луком с таким хрустом, словно заодно перемалывал собственные зубы. Зрелище было впечатляющим. Татьяна откровенно им любовалась, а я испытывал запоздалую пивную тошноту.
— Ну, как вам дачка? — с наигранной бодростью спросил я, когда половина банок исчезла в желудке Армена.
Татьяна сказала, что все в порядке, она доложит начальству и можно будет прямо завтра заключить договор у них в конторе. Я спросил, сколько уйдет времени на продажу и на все прочее. Она ответила: три-четыре дня, не больше. Столь малый срок освежил мой больной череп точно дубовой колотушкой, и мне захотелось умереть. Еще мне захотелось, пока не поздно, заломить новую цену, которую их нервы не выдержат, но я не сделал ни того, ни другого. Выудил из кармана любимую «Приму» и осквернил чистый, солнечный воздух ядовитой сизой струей. Армен неодобрительно поморщился, Татьяна закашлялась. Они с пониманием переглянулись. Наконец-то я открылся перед ними своим истинным плебейским нутром, но ничего другого они, разумеется, и не ожидали от человека, который продает недвижимость, когда солидные люди, напротив, сколачивают огромные состояния на ее приобретении. Такой человек и должен курить «Приму», лакать спирт «Ройял» и терпеливо дожидаться своей очереди на бесплатное усыпление. В сущности, наше маленькое застолье было очень символично: здесь на короткий миг мирно соприкоснулись побежденный и победитель. Я это признавал и ничего не имел против, но мне с ними было плохо, а им со мной было хорошо, с каждой выпитой рюмкой они проникались ко мне все более явным состраданием. С туго набитым ртом Армен спросил:
— С какого года у вас машина, дорогой?
Тоже вполне традиционный интерес добродушного грабителя к не до конца обобранной жертве.
— Старенькая, — ответил я, — но хорошая. Родной движок «шестерки». Семь тысяч баксов, и она ваша.
— Почему семь? — удивился Армен. — За семь я куплю «тойоту».
— Выходит, не столковались, — огорчился я.
Около четырех вернулись в Москву. Высадил я пассажиров там же, где и посадил — у метро «Текстильщики».
Армен попрощался со мной дружески (крепко пожал руку, зачем-то подмигнул), а Татьяна довольно сухо.
— Приятная была поездка, спасибо большое.
Я смотрел ей в глаза прямо и честно.
— Если бы не ваш коллега, я бы за вами приударил.
И второй раз за день различил я полыхнувший на ее лицо странный темный дым. Похоже, по скудости настроения я не разгадал ни одной строчки в ее судьбе. А жаль. Татьяна оставила телефон, по которому я должен был позвонить ей завтра с утра.
Дома я сразу кувырнулся в горячую ванну: вымыл голову и минут сорок яростно мочалкой соскребал с кожи остатки алкогольного безумия. Потом с заветной бутылкой «Жигулевского» улегся на тахту и включил телевизор. Во весь экран лучезарно улыбался великий реформатор Шумейко. С тех пор как его сводили в прокуратуру по поводу злоупотреблений детским питанием, он ежедневно появлялся на всех каналах одновременно, как рок-звезда. Пылая верноподданническим огнем, распространялся лишь об одном: какое счастье, что у нас есть Ельцин. Красивый, нагловато-вальяжный, наверняка он был искусным дамским угодником. Невольно скривясь от омерзения, я вырубил телевизор и позвонил родителям. Там не все было благополучно. Отец с утра порывался сходить в булочную, тайком выскочил к лифту, там зацепился за лестничные перила и упал. Мама еле втащила его обратно в квартиру.
— Зачем же ты пустила?
— А то ты не знаешь? Разве его удержишь?
Нашлась сила, которая удержала, подумал я. Старость.
— Как он сейчас?
— Спит.
— Ты была на рынке?
— Да. Меду купила, как ты велел. Баранины и фруктов.
— Деньги есть еще?
— Кончились, сынок.
— Не переживай. Завтра привезу.
— Да все вроде теперь есть. Хлебушка тоже купила, сахарку.
— До завтра, мама.
В это лето, как и в прошлое, отец уже не упоминал о даче. Он больше не хотел туда ездить. Мы его уговаривали — ни в какую. Не мог себе представить, как будет бездельничать там, где непочатый край работы. Он и дома все пытался хоть на карачках, да что-нибудь починить. Бормотал с жалкой улыбкой: погоди, мать, полежу еще пару дней, отдохну и возьмусь за кладовку. Полки хоть сколочу. Второй год подряд сулился с этой злосчастной кладовкой.
Невыносимо захотелось выпить водочки, но я себя пересилил. Придумал штуку поглупее. Позвонил Татьяне по тому номеру, который она дала при расставании.
Долго вслушивался в длинные гудки, потом раздался ее ленивый голос, словно из постели:
— Алло!
— Таня, я вас не разбудил?
— Это вы, Евгений Петрович? — Без особого удивления, но и без воодушевления. Я видел впереди точно покачивающийся красный глазок светофора: «Куда прешь, старый придурок?!» — но попер напролом.
— Чего мне в голову-то пришло. Почему бы нам вместе не поужинать?
— Нам с вами?
— Именно так.
— И когда?
— Лучший день — сегодня. Так завещал мой учитель Лев Николаевич Толстой.
— Мне показалось, ваш учитель — Бахус.
Догадалась, девочка. Перегарчику, видно, нюхнула.
— Вы где живете, Таня?
— На Садовом… — Конечно, где же ей жить, как не на Садовом. В Центре да на Садовом кольце они все и окопались.
— Минут через сорок я за вами заеду и отвезу в одно уютное местечко. Не возражаете?
— Вы это серьезно?
— Вполне. Я вообще очень серьезный человек, хотя произвожу впечатление идиота. Вы мне понравились, Таня. Я не хотел бы умереть, ни разу с вами не поужинав.
Ну, отшивай скорее, поторопил я. Пора уже было идти к холодильнику и посмотреть, сколько там осталось после Демы крепкого зелья.
После короткой паузы ее слова прозвучали, как просверк сатанинской надежды.
— У меня тоже дерьмовое настроение. Приезжайте, раз вы такой отчаянный.
Через пять минут я гнал по Щелковскому шоссе, понимая, что совершаю один из тех безумных поступков, за которые иногда приходится расплачиваться головой. Но мне мою не было жалко. Она свое отслужила. Мой мозг, поддавшись социальному психозу, подточенный алкоголем, давно прокручивался вхолостую.
Раз десять я нарушил правила, перескакивая с полосы на полосу, но милиция в этот душный вечер была, видно, занята более важным делом, чем выслеживание полупьяных водителей. Ни одного не попалось по дороге, и движение было умеренным. Добрые люди готовились отойти ко сну, а злодеи обговаривали последние детали ночных налетов. В этот пересменок я и проскочил беспрепятственно до дома номер десять в каком-то трижды переименованном переулке. Теперь он назывался «Колесный тупик». Довела меня до подъезда лишь воспаленная интуиция похотливого межеумка. Я позвонил в дверь, в одной руке держа три багряных розы, прикупленных у метро «Сокольники», а второй сжимая за тугое горлышко бутылку венгерского шампанского.
У Тани была однокомнатная квартира, как у меня, но только раза в два больше, и меблирована была как бы для съемок для французского журнала по дизайну. Огромная кухня загадочно светилась розовым светом, рассылая блики по длинному коридору.
Таня приняла цветы и взглянула на меня шаловливо.
— Я думала, вы не решитесь.
— Почему?
Она не объяснила. В темной короткой юбочке и в домашнем тонком свитерке она напоминала розовощекую куколку из «Детского мира». Но куколкой она не была. У меня в коридоре чуть ноги не подломились от свирепого желания схватить ее за плечи и для начала крепко потрясти.
— Да вы с ума сошли, Евгений Петрович, — сказала она. — Никуда я с пьяным не поеду.
— Какой же я пьяный? — искренне я удивился. — Два пива — и больше ничего. Правда, на старые дрожжи.
— Поглядите в зеркало и спокойно возвращайтесь домой.
Зеркало было под рукой: круглое, в полстены, в дорогой латунной раме. Оттуда на меня вылупился пожилой мужчина с красными, как у лунатика, зенками, с отекшей мордой, небритый и со вздыбленным над симпатичной лысинкой чубчиком. Чубчик особенно меня умилил, вызвав в памяти давний сериал про поросенка Хрюшу. Когда-то вместе с Елочкой мы весело смеялись над его проделками. Теперь Елочка собралась на юг, где, по всей вероятности, ее лишат невинности. Но я не видел в этом беды. Чем скорее усвоишь правила этого страшного мира, тем больше шансов уцелеть. Моя дочь не даст себя сожрать, как сожрали ее безответную родину.
После тщательного осмотра в зеркале я сказал:
— Вы правы, Таня. Вид отталкивающий. Но, может быть, вы позволите выкурить сигаретку, а то у меня чего-то руки дрожат. Отдохнуть бы надо пяток минут перед обратной дорогой.
Она позволила. Культурно сняв ботинки, я в синих носках прошлепал за ней на кухню и уселся под розовое сияние финского торшера. Таня тоже закурила за компанию, пододвинув мне пепельницу из черепашьего панциря. Ее вечерняя улыбка ничем не напоминала дневную. Я сразу не смог понять, в чем перемена, потом понял. Из ее голубых глаз напрочь улетучилась театральная невинность отменно вышколенной сотрудницы фирмы «Примакс», в них неприкрыто полыхал темный огонь страсти непонятного мне свойства. Теперь хорошо было видно, что это опасная, бывалая женщина, и первые же ее слова подтвердили, что с этой новой, вечерней женщиной шутки плохи.