Победить смертью храбрых. Мы не рабы! - Сергей Лапшин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Свиридов в ответ на мою речь скупо улыбнулся. Губы Терехова также дрогнули в намеке на улыбку. Впрочем, важнее было другое. Помедлив несколько секунд, Терехов кивнул:
– Пусть так, – перевел взгляд на старшего лейтенанта. – Пробуем?
– Принимается, – уверенно подтвердил Свиридов.
Рабочий лагерь
Бон
Выживание – следствие готовности. Твоей готовности к различным, подчас совершенно неожиданным испытаниям. Философия очень проста: рано или поздно кто-то другой покусится на то, что тебе дорого, на твою жизнь и свободу. Рано или поздно. Всегда.
Хочешь жить, умей вертеться – из той же оперы. Я жить хотел. И вертеться эта самая жизнь меня уже приучила.
Я не слишком любил идти на поводу у обстоятельств, но зачастую это приходилось делать. И когда выпадал подобный жребий, умел переносить испытания стойко, без сожалений и колебаний. В моей жизни слишком часто звучало слово «надо». Оно превратилось в постулат, своеобразный закон, которому я следовал. Надо – значит, в лепешку разобьюсь, но сделаю. И никогда не отступал. Мог слегка задержаться в выполнении поставленной задачи или видоизменить ее, но абсолютно всегда достигал поставленной цели. Остановить меня ничто не могло.
Отбойный молоток, подпрыгивая, рвался из рук. К концу смены я выматывался так, что, казалось, дрожало все тело. Сначала эти мелкие неприятности досаждали, но я быстро с ними смирился. Приспособиться я мог к чему угодно. Тем более что у меня была определенная цель, к которой я стремился, для которой мобилизовывал все силы.
Спасенные мной бойцы Южного фронта, естественно, работать были не в состоянии. По крайней мере, в ближайшую неделю. Староста барака, выполнив мою просьбу, отыгрался в другом. Объяснил, что неработающие не получают содержания – ни еды, ни одежды, ни бытовых товаров. Судя по всему, таким образом шакал собирался отвадить меня от заботы об израненных ребятах. Ясное дело, просчитался. Внимательно его выслушав и уточнив интересующие детали, я предложил выработку сверх своей собственной нормы.
Рабочая смена начиналась в половине девятого и заканчивалась в девятнадцать тридцать. Одиннадцать часов в общей сложности с перерывом в один час на обед и отдых. Я обедал очень быстро, а отдыхать вообще не отдыхал. В первый день, загоняв себя до полусмерти, выполнил две нормы. Больше я просто физически не успевал, даже не останавливаясь ни на минуту. Судя только по одному этому, назначенная выработка была рассчитана на достаточно крепкого человека. Трудозатраты – колоссальные. Так что кормили здесь не то чтобы очень хорошо, но прилично. По крайней мере, сытно. И это было абсолютно логично. Ведь мы работали. И работали неплохо, значит, приносили прибыль. Поэтому хотя бы минимально о нас просто вынуждены были заботиться.
– Ну? – весьма неласково приветствовал меня староста.
Я, не торопясь с ответом, осмотрелся. Небольшая комнатка, спартански обставленная. Стол, табурет рядом, шкаф и койка. Не полати, как у нас в бараке, а пружинистая такая, с матрасом и застеленная бельем. Бревенчатые стены часто заклеены листовками на немецком и плакатами с соблазнительными полуодетыми красотками. Задержав на них взгляд, я понял, что это певицы и актрисы, поскольку большинство из них были в каких-то сценических костюмах.
– Я слушаю тебя, заключенный? – недовольно напомнил о своем существовании староста. И, демонстрируя, что чрезвычайно занят, пододвинул к себе книгу. Открыл.
Второго табурета не было. Соответственно, присесть мне не предлагалось в принципе. Не устраиваться же на кровати! Сегодня наглость могла сослужить мне плохую службу.
– По поводу моих. Их бы надо в лазарет, – изложил я причину появления в вотчине непосредственного начальства.
Староста, будто ожидая моей просьбы, тут же покачал головой:
– Нет, заключенный. Этого не будет. Никакого им лазарета и больницы, – замолчал, выразительно глядя на меня. Уж что-что, а подобный взгляд читался легко. И смысл его был заранее известен.
– Договоримся, – уверенно спрогнозировал я. По-иному и быть не могло. Наверняка этому шнырю что-то надо. Всем и всегда требуется больше, чем они имеют.
– Не договоримся, – удивил меня староста. И после того, как я требовательно уставился на него, добавил: – Не договоримся. Можешь идти, заключенный.
Естественно, я остался на месте. Мне, не привыкшему к отказам, слышать его от столь мелкой сошки было даже оскорбительно.
– Интересно, почему?
Староста выразительно пожал плечами:
– Не договоримся. Иди на отдых, заключенный. И больше не беспокой меня.
Я завожусь с полоборота. Такой уж характер. Но вместе с тем четко понимаю, когда можно «прыгать», а когда нельзя. Это сильно помогает в жизни – то, что ты бьешь первым, то, что ты готов к эскалации конфликта в тот момент, когда он лишь назревает. Так вот, сейчас был момент, когда стоило дать волю своей ярости.
Наверное, эти размышления отразились в глазах. Хотя почему «наверное» – наверняка! Я знаю, как меняется мое лицо, знаю, какое выражение принимает взгляд. Не заметить это невозможно. Староста не только заметил, но еще и умудрился среагировать.
Когда я шагнул к нему, наклоняясь, чтобы взять за грудки, он очень проворно отшатнулся, ныряя рукой под стол. Через мгновение в лицо мне смотрел ствол пистолета. Короткий щелчок возвестил, что курок взведен. Я перевел взгляд с черной пропасти ствола на лицо старосты. Поганец, довольно оскалившись, смотрел на меня.
– Ты плохо понимаешь русский язык? – ядовито осведомился он. – Проваливай отсюда. И нянчись со своими убогими сам. Никто тебе не поможет.
Крыть было нечем. Староста оказался весьма предусмотрительным сукиным сыном. Помедлив, я отступил к двери, сопровождаемый взглядом хозяина комнаты, держащим меня на прицеле.
– Будь проще… как все, – неожиданно посоветовал мне староста, – работай, живи… Глядишь, и наладится все у тебя. А ко мне не приходи больше со своими проблемами. Благодаря тебе эти беглецы умрут на неделю позже, вот и все.
Молча выслушав напутственную речь, я вышел из кабинета, аккуратно прикрыв за собой дверь.
Пожалуй, ответственность за других стимулирует. Заставляет собраться, принимать взвешенные решения, не ударяться в панику, быть терпеливее и жестче. Это с одной стороны. С другой – это ноша. Тяжелая, вполне возможно, что и непосильная.
Мог ли я справиться с возложенной на себя миссией? Именно об этом я думал, выходя из комнаты старосты и направляясь в барак. Пока, по-честному, получалось не очень. Оба парня были здорово избиты, поломаны и наверняка имели какие-то внутренние травмы. Еда не решала проблемы. Им требовалась медицинская помощь, в которой староста мне отказал.
Странно все это. Вроде бы хорошие работники выгодны предприятию, терять их – это как бессмысленно разбрасываться полезными ресурсами. Но нечто подобное, откровенно говоря, я и ожидал от начальства. Была уверенность, что просто так меня в покое не оставят. Это ясно было с первого же дня.
Барак мало чем отличался от привычной мне казармы. Помещение так же разделено на три, условно говоря, комнаты. В каждой – ряды двухъярусных кроватей с тумбочками и табуретками. Если сложно представить, вспомните железнодорожные плацкарты, только вместо столика поставьте небольшую, в полметра высотой, пузатую тумбочку с двумя отделениями, предназначенную для хранения личных вещей.
Так вот, мне и двум бойцам выделили нижние полки в углу комнаты. Наверху никого не было, мало того, отсутствовали и соседи со стороны. Мы оказались в гордом одиночестве. Мало того, этот искусственный вакуум всячески подчеркивался и обозначался. Никто со мной и с парнями не разговаривал, просьбы не выполнял и на помощь не спешил. Иначе как указанием сверху подобное поведение объяснить было нельзя.
Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять немудреный замысел. Я сам, честный и благородный, повесил себе на шею хомут. Мне бы немного раньше задуматься: с чего это староста был столь покладист. Послушался, прекратил наказание и с рук на руки передал мне практически преступников. А как иначе назвать тех, кто пытался совершить побег?
Просто все. Тоже мне, секрет Полишинеля. Без указки своего руководства староста и пальцем бы не пошевелил. Не сомневаюсь, он испугался меня и моего решительного вида, когда я ему безапелляционно заявил – мол, снимай, или за себя не ручаюсь. Однако что дальше? Что мешало снять, а потом повесить обратно, имея за спиной парочку охранников, вооруженных карабинами? Да ничего.
Туфта это все – демонстративное равнодушие к нам с Нельсоном. Я, признаюсь, ошибался. Принимал за чистую монету это жлобское высокомерие. Сейчас четко и уверенно могу сказать, что каждый наш шаг, мой и моего друга, жестко контролируется. Мне дали возможность поступить так, как подсказывало мое сердце, так, как я считал правильным. Можно сыпать комплиментами, можно искусно врать и выкручиваться, маскироваться словами, можно, наконец, навертеть таких масок, что сам черт не разберет. Однако в минуту душевного волнения человек поступит так, как велит ему его характер, его внутренние убеждения. Для меня создали ситуацию, на которую я вынужден был среагировать и раскрыться.