Товарищ Анна (сборник) - Ирина Богатырева

– Ожившее Средневековье, – любил говорить Дрон, потешаясь над изобилием Марининых познаний о мире. – Золото, ты уникум. Если б я был социологом, я бы по тебе кандидатскую защищал.

Марина смеялась и кусала его в плечо.

Но при всей внешней хаотичности ее внутренний мир был прост и базировался на трех китах: уверенности, что она знает о мире все, уверенности, что никто ни в чем никогда ей не откажет, и еще каком-то глубоко интимном знании, от которого кружилась голова у всех парней нашей общаги. Она была невысокая, вся какая-то округлая и упругая, и ее фигура, каждая гибкая, мягкая линия, была удивительно женственна. Она носила бесконечные цыганские юбки и подаренные ей мужские кофты, красила волосы чуть не каждую неделю, не носила каблуков и не пользовалась косметикой, но обладала какой-то животной притягательностью, умела выглядеть девочкой-подростком, невинной и ясноокой, в то время как белая змея разврата всегда дремала на дне этих очей. Очи эти обещали и манили, однако, будучи известной всей общаге как девушка Дрона из комнаты 1159, она ни разу не дала даже самым прилипчивым парням ни малейшего намека на милость.

Все это сделало ее предметом сплетен и досужих разговоров на несколько недель. Злые языки никак не понимали, что нашел такой человек, как Дрон, в таком существе, как Марина. Злые языки пророчили ей скорую разлуку и дальнюю дорогу в другой казенный дом. Но Марина жила и жила, наперекор всему. Тогда стали судачить об ее отношениях с Валькой. Но он все глубже увязал в своей любви, все позже возвращался ночевать, все тревожней становился его взгляд, и скоро злые языки, сменив пластинку, заговорили о том, что Марина выживает Вальку из комнаты.

7

В воскресенье Валька встречался с Анной в центре зала «Площади Революции». Он приехал заранее и с ленцой прогуливался по платформе, разглядывая бронзовые памятники советскому человеку. Вокруг сновали пассажиры, группа немецких туристов со слабым любопытством перемещалась вслед за экскурсоводом от статуи к статуе, щелкала вспышками, иногда кто-нибудь из прохожих невзначай, пробегая мимо, хватал Собаку пограничника за блестящий, отполированный нос. Самому Вальке Собака понравилась меньше, чем Петух, которого кормила щедрой рукой Колхозница. Ему вообще мирные фигуры казались симпатичнее, чем военные.

Так он прошел из одного конца зала в другой, повернул и отправился обратно, как вдруг столкнулся с Анной под фигурой Читающей. Он так не ожидал ее увидеть, что растерялся и брякнул: «Привет» – и расплылся в глупой улыбке.

– Я жду уже две минуты, – сказала Анна сквозь сжатые зубы. – Почему?

– Я статуи разглядывал… истуканов этих, – попытался он сыронизировать, но налетел на ее взгляд, как на выставленное копье.

– Юродствуешь? Ну что ж, юродствуй, – сказала она холодно. – Приучили вас над ними смеяться, вот вы и смеетесь. А это люди великой страны, которым мы все обязаны своим благополучием.

– Да я так, пошутил просто, – сказал Валька, не зная, как замять ситуацию. Он действительно в первый момент забыл, с кем имеет дело. – Я ведь тут того… типа первый раз. А так мне даже понравилось.

– Первый раз? – В ее глазах появилось недоверчивое удивление.

– Не доводилось как-то.

– Все рассмотрел? Ты заметил, что они стоят здесь не просто так, что они все по порядку, по исторической логике. Это как бы вехи советского общества. От первых дней революции. Ты это заметил?

– Заметил, – улыбнулся Валька.

– Станция старая, в тридцать шестом году построена, все статуи – люди той эпохи. Смотри: они все еще молодые, кипящие, верящие в свое дело.

– И в светлое будущее, – вырвалась опять ирония у Вальки, но презрительный взгляд снова хлестнул его по лицу.

– Да, и в светлое будущее, – с напором согласилась Анна, будто Валька хотел это оспорить.

– Ты че, думаешь, они и вправду в него верили? В тридцать шестом-то году? – не сломался, однако, Валька.

– Эти – верили, – отчеканила Анна. – Они его строили, как же им было не верить. Ты сам подумай: как они тогда жили, из какой нищеты, безграмотности вылезли, деревенские – и что строили? Самое красивое в мире метро, подземные дворцы для народа. Смотри, буржуи до сих пор восхищаются! – Взгляд ее разгорался. Вальку все это немного напрягало, но он не знал, как исправить ситуацию.

– Знаешь, какая мне из них больше всего нравится? – сказал он вдруг. – Где курицы.

– А женщина, которая их кормит? Ее ты заметил?

– Заметил, – пожал плечами Валька, как бы не расслышав ехидства в ее словах. – Тетка как тетка.

– Колхозница.

– Ну да. Ты чего такая? – Он попробовал заглянуть ей в глаза, но она не посмотрела на него, а подняла взгляд на Читающую.

– А моя любимая – вот, – сказала. – Студентка, вечерница.

– Почему? – не понял Валька, рассматривая склонившуюся к книге крепкую девицу с напряженной мыслью на лице.

– У нее руки – видишь какие? Рабочие руки. Она трудовой человек, учится, мечтает изменить мир. Она о людях думает! – Голос Анны неожиданно зазвенел. Темная бронза тускло отражала лампы вестибюля. Руки у Читающей и правда были большие – ладонь почти накрывала обложку книги.

– А что она читает? – спросил Валька.

– «Капитал», – отрезала Анна. – Идем, что ли? – и она отправилась к эскалатору.

Начали, разумеется, с самого сердца – с Красной площади. Анна двигалась своей неженственной походкой в толпе туристов и праздногуляющих, как будто резала хлеб острым ножом – быстро, верно, четко. Не отвлекаясь ни на что, они промчались к Мавзолею, и Анна стала рассказывать, как девочкой ее водила туда мать.

– Мне пяти лет не было. Очередь стояла – до ворот Александровского сада. Но шла быстро. Я помню – входили вот в эту дверь, а выходили оттуда. Караул тогда стоял. А там – комната одна, к ней по коридорчику проходили, и в центре комнаты – гроб стеклянный. Венки у стены, как в морге. Меня на руки подняли, и вот так вокруг него пронесли, – она сделала рукой полукруг. – Все обходили, я помню, и не сводили с него глаз. А он такой лежит… – она подбирала слова, – белый, как камень, на лице и борода, и волосы вокруг макушки – все было. А руки – желтые. Я помню, меня эти руки и поразили больше всего. Весь – будто кукла или из гипса, но руки восковые, и по ним я почему-то поняла, что это и правда мертвый – у покойников руки такие, чуть блестящие и желтые.

– Страшно было? – спросил Валька.

– Нет, – ответила она небрежно. – Я с детства знала, что он был хороший человек. А кто хороший, после смерти тоже ничего страшного. Пойдем.

И она увлекла его вниз, в Александровский сад, где они прошли с почтением мимо плит с названиями городов-героев, поглазели на смену караула, а потом так же стремительно двинулись по Волхонке в сторону «Кропоткинской».

Валька думал, что идет на свидание, а выходила экскурсия. Он вглядывался в Анну исподтишка. Она знала много, рассказывала с увлечением, но все, о чем она говорила, касалось либо революции, либо советской истории. Глаза у нее горели каким-то белым, возбужденным светом, голос звенел, теряя на улице, под ветром и гулом машин, всю свою интимную бархатистость, столь обворожительную, столь манящую.

– Ты в Ленинке был? – спросила она, когда пролетали мимо огромного, с колоннами, куба библиотеки, похожего на древнегреческий храм, и мрачного, обиженного голубями Достоевского на недостижимом пьедестале.

– Нет еще. – Валька безразлично шмыгнул носом. Сам он сомневался, что у него вообще возникнет в этом надобность.

– Жаль, – по-учительски неодобрительно покачала головой Анна. – Там монументальный читальный зал. Бесконечно огромный потолок. Зеленые лампы, коврики под ногами, тишина, запах книжный, дух учения, дух терпеливого, кропотливого труда. А у дальней стены, на уровне балкона, – памятник Ленину, склоненному над книгой, тоже читает. Сидишь, корпишь, сил уже нет, но поднимаешь глаза – и ощущаешь его присутствие, его неустанное бдение, и уже не можешь плохо работать, хочется трудиться, стараться, быть лучше и добиваться большего! У меня просто мурашки по коже от этого чувства всегда.

У Вальки тоже пробежали по спине мурашки, и он пристальней вгляделся в Анну. Горящий, азартный взгляд. Тонкое, красивое, одухотворенное лицо. Она устраивала экскурсию не по Москве – по собственному внутреннему миру. Она открывалась ему, но Валька недоумевал от того, что ему открывалось. Подвальчик еще можно было бы посчитать игрой. Но все это – уже нет.

– Идем, – сказала она, почувствовав, что он ее разглядывает, и сорвалась с места.

Валька шумно вдохнул воздух и помчался следом, кинув только взгляд на белые статуи на крыше библиотеки. Как некогда изображения муз венчали, верно, храм Аполлона, так были и эти белые фигуры. Валька успел заметить гармониста, сталевара с огромными щипцами и художника с мольбертом. Но больше всех поражал юноша-скульптор, вальяжно облокотившийся на большую, вполовину своего роста, античную голову с вьющимися волосами и пустотой вместо глаз. Античность в античности – идея, которую хотел передать скульптор, мелькнула в голове у Вальки, но не удержалась, снесенная вихрем бега за Анной.