Окна в плитняковой стене - Яан Кросс

Дорогая дева Мария, помоги мне! Я ведь все еще так же счастлива, но снова в таком же страхе! Потому что позавчера я узнала, что они задумали с ним сделать. Я не знаю, хотят ли они просто слепо соблюсти букву закона, или им доставляет удовольствие его унижать, или, может быть, они даже не понимают, что это для него унизительно. Или они требуют это в надежде, что он все равно откажется и уедет куда-нибудь и таким способом они освободятся от соперника, который на три головы выше каждого из них? Дева Мария! Об этом страшно подумать, а что, если он высмеет их требование и уедет отсюда, может быть, опять к этой Красавице Изабелле или один бог знает куда еще, а меня оставит здесь на горе и позор? Потому что отец сказал, он согласен на его сватовство в том случае, если Михель останется жить в нашем городе, чтобы в старости у отца дочь и внуки были опорой. Дева Мария, но разве такой человек, как он, станет подмастерьем у наших размалевщиков заборов и золотильщиков флюгеров?! И еще того меньше можно думать, что он согласится представить на их суд шедевр, чтобы они фыркали и ворчали, он, кому короли наперебой давали заказы и картины которого, говорят, за большие деньги покупал сам император[15]!

Дорогая дева Мария! Помоги мне! Я ведь не осмелюсь просить его: Михель, не высмеивай этих жалких тупоумных стариков! Михель, во имя нашей любви, будь к ним почтителен! Михель, ради меня стерпи их глумление! Дева Мария, но ведь я и тебя не могу просить о том, чтобы ты смягчила душу Михеля, чтобы он без моей просьбы уступил им послезавтра на цеховом совете, куда его позвали, Потому что разве это любовь, которая потребовала бы, чтобы тот, кою я люблю, ради моей любви унижался… Так что единственно, о чем я могу тебя просить, дорогая дева Мария, и о чем прошу тебя от всей души (взгляни, я отложила в сторону рубашку с наполовину вышитым воротником и на коленях здесь же на полу молю тебя всем сердцем), вразуми этих стариков! Сделай так, чтобы они отказались от своих завистливых требований, которые заставят его уйти отсюда, из нашего города! Дорогая дева Мария, сделай так, чтобы чешуя отпала от глаз их, чтобы они смогли понять, с кем они имеют дело! И передай, дорогая дева Мария, эту мою мольбу святому Луке, попроси его, чтобы он изменил мнение старшины, потому что ведь больше всех святых он должен слушаться святого Луку.

3

Откровенность — дело, господу угодное.

А я скажу им так: достопочтенные собратья мои по цеху! Я слыхал, что кое-кто из вас аж размяк перед этим — кхм — этой великой знаменитостью. Как? Неужели это в самом деле правда? Собратья, я не хочу в это уверовать. Ибо устав стекольщиков и маляров здешнего города, тому вот уже девяносто лет, как был записан на пергаменте. А пергамент не размякнет! Нет, такое с ним не случается. За девяносто лет он становится еще прочней, чем был. А чего не делается с телячьей кожей, того не должно случаться и с мужским сердцем старого честного мастера. (Кхм, когда я в предпоследний год ходил в школу Олевисте, тому скоро будет пятьдесят лет, учитель полагал, что, если повезет, меня можно было бы выучить даже на священника! — Ей-богу! Смотрите, такие прекрасные речения, как вот эта «телячья кожа» или это «мужское сердце» мне до сих пор отлично удаются! Однако и старшине они весьма под стать. Когда тебе надлежит руководить другими.) Так вот, мои собратья, разве в нашем уставе не сказано ясными словами, или, как говорят по латыни, expressis verbis, что тот, из сословия маляров, или живописцев, или стекольщиков, или резчиков по дереву, кто в этом городе захочет открыть мастерскую и получить работу, тот должен у одного из здешних мастеров пробыть год подмастерьем — от одного дня святого Луки до другого дня святого Луки, и к концу срока представить цеху шедевр: ежели он живописец или резчик по дереву, тогда пусть шедевр будет написан красками или вырезан из дерева и пусть это будет либо дева Мария, либо святой Георгий, либо святая Вероника. Разве не так у нас сказано?

Ну, понятно, что на это никто из них мне отвечать не станет. Хорошо еще, если они засопят да закивают головами. Потому что мы ведь все знаем, что именно так у нас и сказано. И вот тут-то я и спрошу у них: собратья по цеху, а разве у нас сказано, что устав наш не касается тех, про кого говорят, будто они намалевали портреты трех королей, и что поэтому для них он тлен и мусор, и что они могут войти к нам в цех, когда им только заблагорассудится, потому что от таких великих господ мы не смеем требовать, чтобы они представили доказательства своего умения, а мы сами должны стать в ряд перед дверью цеха, мять в руках свои шапки собачьего меха и с почтительным поклоном просить их: господа, окажите нам, горемычным, эту честь. Разве сказано у нас что-либо подобное? Я вас спрашиваю?

Знаю. Большая часть моих дорогих собратьев ответит мне и на это одним пыхтением. Может быть, только кто-нибудь из самых усердных и угодливых, к примеру, этот Берендт с желтыми потрескавшимися ногтями и серым мышиным лицом, который сам в резьбе по дереву последнее дерьмо, будет как пай-мальчик трясти головой, так, что задрожат усы, и поддержит меня тем, что вслух скажет: «Нет». Или этот Дидерик, от которого я уж такого никак не мог ожидать, упрямо уставится носом в пол и не пустит ветра ни спереди, ни сзади.

И тогда, чтобы вывести из оцепенения, я их немножко подразню и спрошу: и как только эти три короля, которых сей — кхм — высокочтимый господин Ситтос будто бы изобразил, смогли некоторых из вас так сильно напугать? Прямо, будто это три волхва. И не нарисованные, а настоящие! И будто вы не рассказы про них ушами слушали, а их самих глазами на улице Таллина живыми видели! Будто это в самом деле были Каспар и Мельхиор, и Балтазар! А господин Ситтос — сам Спаситель, о явлении которого нас оповестили эти три волхва…

(Ха-ха-ха! Ей-богу, прямо жалко этих прекрасных сравнений, которые приходят мне на ум… В цехе меня так и зовут Златоустом, но кто-нибудь ведь мог бы записать перлы моих насмешливых речей, чтобы их использовали будущие поколения. Ибо я не верю, чтобы наш сегодняшний спор был бы последним спором такого рода.)

Я слыхал, что некоторые из вас рассуждают так: по уставу цеха шедевр должен изображать деву Марию, либо святого Георгия, либо святую Веронику, — а не означает ли это, что шедевр может изображать, к примеру, любого из святых? А если это так, то, может быть, нам возможно признать шедевром его святого Иоанна и святую Маргариту? (Я слыхал, что кое-кто среди нас унизился до того, что тайно ходил смотреть его картины, мне очень трудно даже подумать, что это правда и этому поверить.) Кхм. Я слыхал даже, будто кое-кто среди нас говорил, что устав цеха нам как раз эту возможность и дает. И я слыхал, будто другие предложили: сходим в магистрат к синдику, в делах буквы закона человеку обученному, и спросим его, как точно истолковать это место в нашем уставе, значит ли это, что шедевр непременно должен изображать кого-то из тех трех вышеназванных святых, или это может быть какой-либо другой святой. Хм. Я-то знаю заранее, как ответил бы нам синдик. Он сказал бы, что это дело ему нужно глубоко обдумать и по старым фолиантам изучить, как сей пункт наших уставов следует понимать согласно любекскому и даже римскому праву. А на самом деле он пойдет к бургомистрам и выяснит совсем иное, а именно: что, по мнению бургомистров, принесет городу большую выгоду. Вот в этом-то и заключается все любекское и римское право! Если бургомистры сочтут, что пребывание господина Ситтоса в Таллине делает городу честь и, что самое главное, привлечет сюда различные заказы для чужеземных королевских дворов и церквей, а от этого достопочтенному магистрату перепадет серебра больше, чем сейчас перепадает от цеха — ну что ж… И тогда синдик сказал бы нам на следующий день, что, следуя уставу цеха, надлежит требовать изображения, к примеру, любого из трех святых, а это значит, что и каждый четвертый тоже годится, и нам, следовательно, с благодарностью придется признать шедевром святого Иоанна или святую Маргариту господина Ситтоса и на этом заткнуться. Но если бургомистры сочтут, что Ситтос навязал бы городу на шею одни лишь распри, то синдик сказал бы нам, что любекское и римское право утверждает: только один из этих трех святых и никакого четвертого. А это и означает, что мы потребуем от него новый шедевр, а он разозлится на нас и уберется отсюда, что для нас было бы самое лучшее. Вот так обстоит дело с толкованием цехового устава, дорогие мои собратья!

(Само собой разумеется, если дух сомнения проник в них так глубоко, что они и дальше станут каркать насчет цехового устава, то мне надлежит заранее подумать, что делать… Ну, тогда я возьму за пуговицу одного такого каркающего, или даже двоих — большего их вряд ли будет, — отведу в сторону и скажу им тихо, но не шепотом: слепцы! Вы твердите — устав! Само собой разумеется, что устав цеха — это основа нашего существования. Устав, и только устав. Ясно? Но только до тех пор, пока он защищает нашу краюху хлеба, нашу выгоду, наши права. Для того он и создан, чтобы нас защищать. Но если, блюдя устав, мы вредим себе, тогда нам надлежит действовать не по уставу цеха, а памятуя об интересе стекольных и живописных мастеров. Но это я говорю вам, людям разумным, а вовсе не для того, чтобы трубить об этом на рынке.)