Воспоминания о монастыре - Жозе Сарамаго

Так что да снимется с францисканцев сие подозрение, коль скоро ни разу не навлекли они на себя других, столь же малопочетных.

В обычные дни года всегда найдутся люди, которые умирают оттого, что объедались в течение всей жизни, по этой причине апоплексические удары следуют один за другим, первый, второй, третий, и, бывает, достаточно одного удара, чтобы отправить человека в могилу, а коли выживет, то будет у него парализована одна сторона тела, рот перекосится, останется он без голоса да и без надежды на то, что спасут его какие-то средства, если не считать кровопусканий, каковые прописывают дюжинами. Но много и таких, которые умирают, и притом смертью более легкою, оттого что в течение всей жизни недоедали либо довольствовались жалким рационом, состоящим из риса, да сардин, да еще салата-латука, отчего жители португальской столицы получили кличку «салатники», а мясо пробовали лишь в день рождения его величества. Угодно Господу, чтобы река кишела рыбою, возблагодарим же за то Отца, Сына и Святого Духа! И угодно ему, чтобы латук и прочие овощи доставлялись в переполненных корзинах, навьюченных на осликов, которых приводят в столицу крестьяне из окрестных деревень, прозванные «салойо» либо «салойа»,[14] в зависимости от пола, ведь выполняют эту работу и мужчины, и женщины. И угодно ему, чтобы нехватка риса не была совсем уж нестерпимою. Но у города этого в большей мере, чем у других, рот особого склада, с одного бока жует слишком много, с другого слишком мало, а потому нет промежуточного звена между полнокровным двойным подбородком и исхудалой шеей, между мясистым носом и заострившимся, между пышными ягодицами и плоскими, между набитым пузом и животом, присохшим к позвоночнику. Но Великий пост как солнышко, когда народится, так уж для всех.

Прошумел карнавал по здешним улицам, кто смог, объелся курятиной и бараниной, пончиками и хворостом, натешились по углам любители передернуть в картишках, шутники прицепляли хвосты к поясницам бегущих, брызгали в лицо встречным водою из клистиров, неосмотрительных вздули связками лука, винопийцы допились до икоты и до рвоты, разбивались вдребезги горшки, слышались звуки волынок, и если не слишком много народу валялось кверху брюхом по переулкам, площадям и тупикам, то потому лишь, что город нечист до омерзения, куда ни ступишь, везде экскременты, отбросы, шелудивые псы, бродячие коты, грязные лужи, даже когда нет дождя. Пришло время расплачиваться за излишества, изнурять душу, дабы тело притворилось, что раскаивается, мятежное тело, непокорное тело, заморенное и замаранное тело, обитающее в грязной свинарне, имя которой Лиссабон.

Вот-вот появится процессия кающихся. Мы наказали плоть постом, теперь будем умерщвлять ее самобичеванием. Скудость пищи очищает гуморы телесные,[15] страдание выметает мусор из закоулков души. Кающиеся, сплошь мужчины, идут в голове процессии, вслед за монахами, несущими хоругви с изображением Приснодевы и Распятого. За ними появляется епископ под богатым балдахином, а затем изваянья святых на носилках и несчетное воинство священников, членов религиозных орденов и братств, и все размышляют о спасении души, одни убеждены, что не погубили свою, другие мучаются сомнениями, которые разрешит лишь последний приговор, а кто-то, может быть, думает втайне, что мир безумен от рождения. Шествует процессия меж толпами народа, и при ее приближении падают на колени мужчины и женщины, одни царапают себе лица, другие рвут на себе волосы, и все хлещут себя по щекам, а епископ осеняет крестным знамением то одну сторону, то другую, в то время как служка помахивает кадилом. В Лиссабоне пахнет мерзко, пахнет падалью, ладан придает зловонию смысл, больны тела, а душа благоуханна.

Возле окон только женщины, таков обычай. У одних кающихся оковы на ногах, другие несут на плечах толстые железные прутья, за которые закидывают руки, словно распятые, а третьи хлещут себя по спине плетками из шнуров, заканчивающихся восковыми шариками, из которых торчат осколки стекла, и те, кто истязают себя подобным образом, гвоздь праздника, ибо они являют глазам зрителя настоящую кровь, стекающую по хребту, и вопят истошно, как от боли, так и от явного наслаждения, каковое показалось бы нам непонятным, если бы мы не знали, что на некоторых глядят из окон возлюбленные, вот почему участвуют они в процессии не столько ради спасения души, сколько ради услад телесных, обретенных либо обещанных.

На высоких колпаках кающихся, а то и прямо на плетках красуются разноцветные ленточки, у каждого свой цвет, и если избранница, изнывающая у окна от тревоги, от жалости к страждущему любовнику, а то и от удовольствия, которое мы лишь гораздо позже научимся называть садистским, не сможет узнать возлюбленного по лицу или по фигуре в толчее грешников, в мельканье хоругвей, среди снующих повсюду людишек, молящихся или испуганных, в гуле молитвословий, между покачивающихся не в лад балдахинов и внезапно клонящихся долу изваяний, по крайней мере распознает по ленточке, розовой, либо зеленой, либо желтой, лиловой, а то и алой либо лазурной, вот он, ее мужчина, ее поклонник, он посвящает ей яростный удар плеткой и, поскольку не может говорить, ревет, как распаленный бык, но если остальным женщинам, гладящим на улицу, да и ей самой показалось, что удару не хватило силы и плетка не врезалась в тело, не оставила знаков, которые можно было бы разглядеть сверху, тогда все они хором гомонят яростно, требуют, чтобы кающийся ударял изо всех сил, хотят слышать свист плети, хотят, чтобы кровь струилась, как струилась кровь Спасителя, и между тем возбуждение их нарастает. Стоит кающийся на улице, внизу, под окном любимой, а она глядит на него сверху, при ней мать, может статься, или кузина, или кормилица, или снисходительная бабушка, или ожесточеннейшая тетушка, но все они прекрасно знают, что происходит, по недавнему опыту либо по отдаленным воспоминаниям, они знают, Бог тут ни при чем, все это сплошной блуд, и, дело возможное, дама и кавалер одновременно испытывают удовольствие, он внизу, стоя на коленях, нанося себе яростные судорожные удары и вскрикивая от боли, она наверху, глядя во все глаза на поверженного самца и разинув рот, словно для того, чтобы высосать из него кровь и все остальное. Процессия простояла достаточно времени, для того чтобы акт завершился, епископ благословил его и освятил, женщина упивается блаженной расслабленностью во всем теле, мужчина прошел вперед, думает с облегчением, что теперь ему незачем хлестать себя с такой силой, пускай это делают другие мужчины в усладу другим женщинам.

При таком умерщвлении плоти истязаниями и постною пищей неудовлетворенные желания телесные, казалось бы, должны присмиреть до пасхального освобождения, а требования природы подождать, покуда просветлеет лик Матери-Церкви, ибо приближаются Страсти и Успение. Но, может статься, фосфор, коим богата рыба, горячит кровь, а может, все дело в том, что по обычаю в великопостные дни женщинам разрешено ходить в церковь без мужчин, в противоположность остальным дням года, когда сидят они дома взаперти, конечно, речь не о женщинах из простонародья, у тех дверь из дома ведет прямо на улицу, а иные на улице, можно сказать, живут, взаперти сидят дамы из благородных, про этих говорится, что они выходят из дому, только чтобы отправиться в церковь, да и то три раза в жизни, когда должны их крестить, венчать и отпевать, для всего остального есть домашняя часовня, может статься, обычай этот показывает, как тяжко переносить Великий пост, вся великопостная пора предупреждение о неминучей смерти, уведомление, каковое должно пойти нам на пользу, вот мужчины и полагают, чистосердечно либо притворно, что женщины заняты только лишь делами благочестия, как сами уверяют, а женщина единственный раз в году обретает свободу, и если идет она не одна, дабы не оскорбить приличий, то спутница ее испытывает те же желания и ту же потребность утолить их, а если женщина между двумя церквами встретилась с мужчиной, кем бы он ни был, то служанка, к ней приставленная, за соучастие требует в уплату соучастия, и когда обе вновь сходятся у следующего алтаря, знают обе, что никакого Великого поста не существует, а мир блаженно безумен с самого рождения. На улицах Лиссабона полно женщин, все они одеты одинаково, в мантильях, голова прикрыта подолом верхней юбки, только щель оставлена, чтобы подать знак глазами или губами, условный язык, выученный в потаенности запретных чувств и наслаждений, на улицах Лиссабона церковь на каждом углу и в каждом квартале монастырь, и по улицам этим несется ветер весны, от которого кружится голова, а если ветра нет, его заменяют вздохи, они слышатся в исповедальнях и в укромных местах, пригодных для другой исповеди, для исповеди прелюбодейной плоти, балансирующей между адом и наслаждением, столь притягательными в эту пору самоистязания, алтарей, лишившихся обычных своих убранств, обязательного траура и вездесущего греха.