Жизнь (не) вполне спокойная - Иоанна Хмелевская

Ну да ладно, она приехала в гости, гостям надо уступать и все такое, и мы пошли на эту треклятую прогулку. За пределами наших земель, на обочине, росла одинокая большая береза. К этой березе я ее и вела. Через каждые десять шагов я вежливо предлагала Боженке: может, хватит, вернемся? Но она твердо гнула свое: дальше пойдем! Меня охватило черное отчаяние, я была уже полумертвая от жары и усталости, и в голову мне закралась коварная идея.

— Я дальше не пойду, — заявила я, когда мы прошли метров пятьдесят, миновав березу. — И тебе не советую. Нам надо немедленно вернуться, пока не пробил полдень.

Боженка насторожилась.

— А что такое?

— А эта береза заколдованная. Под ней живет страшное чудовище, оно вылезает ровно в полдень…

Шептала я всё это таинственно и со страхом, с паникой в голосе. Боженка поверила, а мои слова, что во-он на том цветочке, похоже, кровь, совсем ее доконали.

О прогулках мы и думать забыли, и больше она ко мне в гости не приезжала.

Наносил визиты еще юноша на два года меня младше, сын знакомых, который чуть позже предложил мне руку и сердце, но я ему отказала, потому что младших презирала. После Мальчика-с-пальчик и сына директора школы я считала себя зрелой и умудренной любовным опытом девушкой.

Как-то рука об руку появились в моей жизни литературное творчество и деньги. И на то, и на другое определенное влияние оказала Люцина. Критические замечания она обрушивала на меня почти с того момента, как я научилась читать, и гнобила меня немилосердно, наверняка в педагогических целях, только вот порой несколько перебарщивала. Она громогласно, так, чтобы я обязательно слышала, уверяла всех вокруг, что я наверняка умственно отсталая. Беспрерывно читаю и читаю, и какая мне от этого польза? Никакой, полный ноль без палочки, жалко переводить на меня хорошие книжки. Если бы я хотя бы сказки начала сочинять!..

Позже она многократно заявляла, что человек имеет право быть самостоятельным и сам за себя всё решать в том случае, если зарабатывает и сам себя содержит.

Справедливость этого принципа я полностью признавала и упрямо хотела обрести самостоятельность. Я стала искать способ заработать с нездешней силой. В некоторой степени я стала получать деньги в одиннадцать лет.

Некие предприимчивые особы, которых война выгнала из варшавских квартир, поселились на первом этаже нашего дома и устроили фабрику пекарского порошка «Альма». Меня приняли клеить пакетики, и, когда я услышала, что в день буду зарабатывать сто злотых, передо мной распахнулись двери рая. Честное слово, эти самые сто злотых я и зарабатывала, только вот недолго. Фабричка почему-то обанкротилась.

Литературное творчество сумело выжить несколько дольше. Писать сказки я тоже пробовала, но как-то они у меня не пошли, и я переключилась на романы. В банке отца мне разрешали печатать на машинке. Это занятие невероятно понравилось, и я приступила к первому произведению. Хорошо помню, что в романе, кроме героини, присутствовал автомобиль, спрятанный за кустами. Какая-то деталь этого автомобиля торчала наружу — то ли багажник, то ли капот… Больше ничего не помню, а роман не только никогда не был закончен, но и дальше вступления дело не пошло.

Контакты с родней моего отца были нечасты. Свою свекровь мамочка не переносила с полной взаимностью в этом вопросе. Брат отца, дядя Юрек, только что женился и был занят женой и ребенком. Собственно, все семейные связи поддерживались главным образом с тетей Ядзей. Дядина жена и мама тоже как-то друг другу не понравились.

Помню, когда мне было лет девять, к нам в гости в деревню частенько наезжала та самая ветвь семьи. С первых же шагов по нашей земле бабушка, к несчастью, рухнула в погреб и сломала два ребра. Она тут же принялась утверждать, что это невестка подстроила ей коварную ловушку.

Бабушка уехала, но тут же появилась дядина жена с ребенком. В конце концов, времена были оккупационные, ладят родные между собой или не ладят, но пусть несчастная женщина побудет в спокойном месте, на свежем воздухе, среди изобилия жратвы, которой в Варшаве днем с огнем не сыщешь. И эта затея окончилась не лучшим образом, потому что тетушка по каким-то таинственным причинам была обижена на весь свет и отказывалась есть со всеми вместе за столом, отговариваясь заботами о ребенке.

Запомнился момент, когда меня пытались сфотографировать с десятимесячной двоюродной сестрой. Мне было велено держать ее за ручку и мило при этом улыбаться. Сестренка с диким ревом рвалась к маленьким желтым цыпляткам, а я судорожно ее держала, подавляя в сердце смертоубийственные порывы, потому что цыпляток ей хотелось схватить и потискать. Живым бы ни один из ее лапок не ушел, фотография увековечила рвущееся из моих рук зареванное убоище и меня с выражением серийного убийцы на лице. На переднем плане — цыпочки…

Свою двоюродную сестру я увидела только по прошествии полувека. Полагаю, мы обе к тому времени несколько изменились.

Когда мне было одиннадцать лет, Люцина поселилась в урсиновском дворце, потому что ее муж занял какую-то должность в тамошнем образцовом хозяйстве. Хозяйство в самом деле было образцовым до омерзения. Кое-какое понятие о сельском хозяйстве у меня было, и я с возмущением убедилась, что в их ржи не было ни одного василька, зато делянка клубники вызвала у меня уважение, потому что на ней было больше красных ягод, чем зеленых. Часть каникул я провела там. Компанию мне составил один юный сумасброд по имени Ендрек. Было ему четырнадцать лет, и его просто распирал избыток энергии. Он и сам не знал, куда ее девать, поэтому ради меня выпендривался, как мог. Естественно, я в него влюбилась, но взаимностью мне ответили слишком поздно.

В то время я была настолько невероятно глупой, что мне слов не хватает, чтобы это явление описать. Возможно, сердечная привязанность слегка влияла на умственные способности, но это слабое утешение. Однако самостоятельность мне удалось отвоевать до такой степени, что путешествие Варшава — Урсинов и обратно я проделывала без всякой опеки, при этом мне это не особенно понравилось. С южного вокзала, возле Служевца, нужно было пешкодралом протопать три с половиной километра.

Следующие каникулы, в сорок четвертом году, я провела с Люциной только наполовину. Не исключено, что это Люцина меня вытолкала, потому что боевую ситуацию она себе представляла очень хорошо, причем, так сказать, с обеих сторон.

О том, что ее муж сражался в подполье, мы говорили шепотом, а вслух заговорили об этом только после войны. Люцину в нелегальных целях использовали только время от времени. В урсиновском дворце на втором этаже разместились немецкие начальники, потом там находился военный штаб, и до сих пор никто не понимает, почему из дворца сразу не вышвырнули польское гражданское население, то есть нас. Удивительно, что не выселили, но это чистая правда.

Там квартировал и немецкий врач, прекрасно владеющий польским языком. Тридцать первого июля он окликнул Люцину.

— Где ваш муж? — спросил он.

— В Варшаве, — спокойно ответила Люцина. — Он в город поехал.

— Пожалуйста, найдите его в этом самом городе и уговорите вернуться.

— Это почему же? — немедленно поинтересовалась Люцина недоверчиво и враждебно.

— А потому, что иначе вы его никогда больше не увидите. Завтра в Варшаве начнется восстание.

Люцина состроила скептическую мину, хотя о назначенной дате восстания прекрасно знала. Она рассердилась, заявила, что никуда не поедет, что не знает, где именно находится ее муж, а ни в какое восстание не верит. Пророчество врача полностью сбылось, восстание началось, а своего мужа Люцина никогда больше в жизни не видела.

В конце августа ей сообщили, что на Садыбе лежит ее кузен Збышек, раненный в ногу. Военные действия были в полном разгаре, и Люцине нужно было как-то добраться до Садыбы и организовать перевозку раненого. И тут ей в голову пришла отчаянная идея. Она оделась в свой довоенный наряд: белое платье в красный горошек, красный шелковый плащ в белый горошек, на голову надела белую шляпку с красными цветами, на ноги — французские красные туфельки, на руки — белые кружевные перчатки. Сумочка тоже была в тон. И в этом наряде она открыто отправилась спокойным шагом, словно на прогулку, в Садыбу. И хоть бы какая собака к ней прицепилась! Хотя многочисленная немчура таращилась на нее с бешеным интересом.

Она устроила всё, как надо, вернулась без проблем, а ночью принесли Збышека и уложили у нее в комнате.

Збышеку было совсем плохо: высокая температура, а нога воспалилась и стала гнить. Люцина впала в черное отчаяние из-за полного отсутствия медикаментов. Как-то вечером сидела она на лавочке у дворца в компании соседей и переживала свои горести. Неожиданно к ней подошел тот самый немецкий врач.