Журнал Наш Современник №10 (2002) - Журнал Наш Современник
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Отвергни призыв путеводного беса.
И Бог да спасает твоих удальцов,
Как это бывало уже не однажды,
Презри мудрость глупых и дурь мудрецов.
Предательский нож изнывает от жажды.
Последнюю жилу ему не проткнуть!
(У храброго труса задача такая.)
Но гром поднебесный не ищет свой путь,
В скалу пробивается нить золотая.
И витязи Косова, павшие ниц,
Встречая без страха орду чужеземцев,
Впервые узнали про доблесть убийц,
Губивших твоих стариков и младенцев.
Мужайся! Хоть знамя в руке подлеца,
Вручающей вражьи медали,
В бандита она обратила борца,
Священника — в сборщика дани.
Хотелось перевести и стихи Радована, но до них у меня руки пока не дошли. Зато запомнились на всю жизнь две встречи с Радованом Караджичем, запомнилось и его общение с боевыми соратниками, такими, как лидер Сербской Краины, смелый и мужественный Мартич. У Югославии и Сербии эта область была отнята силой оружия. Да что говорить о лидере Краины Мартиче, если сам президент Милошевич был отнят у независимой страны тоже силой оружия... Помню, как в те дни, когда мы с ним, президентом Милошевичем, беседовали в его резиденции, прикатила в Сербию Татьяна Миткова. Немного прошло недель после того времени, как ООН приказала Карле дель Понте судить президента независимой страны. И президента Милошевича, по сути, украли. За что? За то, что он, как мог, защищал достоинство и суверенность своего государства? Миткова, конечно же, содействовала, как могла, этому “демократическому” процессу...
Бондаренко: Мне тоже довелось один раз встречаться с Караджичем. Поэт, национальный герой. Он и внешне выглядит как герой, высокий, колоритный. Помню, он нам прочитал свои стихи на сербском. Он, к счастью, до сих пор неуловим для своих врагов, надеюсь, таким и останется. И в это же время, когда европейцы бомбили сербские города, самые лютые чеченские боевики, тот же Салман Радуев, проходили лечение в европейских центрах. Еще раз скажу, для меня загадка, почему Европа поддерживает исламских террористов в Чечне, в Косово, во всех других горячих точках и в то же время так агрессивна к славянским православным странам?
Белов: Европа сама давно под влиянием мировой закулисы, ни в чем не может отказать той же Америке. В каком-то интервью я уже рассказывал, как мы прорывались сквозь обстрел в Сербскую Краину. Тогда Милошевич еще правил всей Югославией, а теперь она повержена и раздроблена. Одна моя встреча с Радованом произошла на православную Пасху. После официальной встречи стояли мы в храмовой тесноте. Не записал я, кто служил литургию, и жалею. Чисто русское это свойство — жалеть об упущенной возможности. Поздно, теперь уже ничего не вернешь. Может, и в Сербии больше не побывать, а “демократы”, быть может, проникнут с танками не только в югославские города... Между Ельциным и Путиным нет разницы. В 1998 году через газету “Советская Россия” я писал Караджичу: “Дорогой наш друг Радован, держитесь и не сдавайтесь!” Но госпожа Олбрайт, единокровная госпоже Митковой, была безжалостна, хотя она и спаслась в войну именно в Югославии. Сербию НАТО хотело бомбами стереть с лица земли. Сербы отстояли свою свободу и спасли своих мужественных защитников Караджича и генерала Младича. Когда наша делегация побывала на местах жестоких боев, мы поклонились могилам сербов и русских добровольцев. Так русские ли добровольцы предали сербов? Или Швыдкие с Митковыми?
Бондаренко: Вернемся к литературе. Удалось ли тебе написать уже все задуманное в прозе? Или многое остается нереализованным? О чем-то мечталось, что-то задумывалось, но так до рукописи дело не дошло?
Белов: У меня, Володя, нереализованного в своей публицистике политической почти не осталось. Все вы с Прохановым и реализовали. Я читал долгие годы вашу газету “День”, а потом “Завтра” от корки до корки. Сейчас я немножко сбавил свой темп, не всегда успеваю, но слежу по-прежнему. И твои статьи все читаю, и прохановские передовицы. Я во многом согласен с вами. Ну а в прозе, конечно, планов было много. И сейчас еще надеюсь кое-что довершить.
Бондаренко: Что, на твой взгляд, главное в русской душе?
Белов: Совестливость. И религиозность. Иначе не распознаешь его. Христианство — это и есть совестливость.
Бондаренко: Что же случилось с русской душой, когда почти весь народ стал атеистом, причем воинствующим?
Белов: Вот за это и страдаем мы до сих пор. Кара Господня. Не простил Он нам этот атеизм. И если не вернем свою душу, так и погибнем.
Бондаренко: Что же нам надо — смириться с этим наказанием в виде Чубайсов и Ельциных или бороться с ними?
Белов: Прежде всего нам надо жить. Значит, противостоять дурному. Почему не можем мы побороться за семью? Или за русских, нынче разбросанных по всем независимым республикам, лишенных всяческих прав?
Если говорить честно, я к Путину отношусь резко отрицательно. Чекист — он и есть чекист. Как губили русский народ, так и губят. И проснется ли русский народ от спячки своей — не знаю.
Но мы обязаны будить. Я только этим и занимаюсь все годы. Всей прозой своей. Будить можно по-разному, за плечо трясти, за волосы дергать. Ты ведь тоже максималист, Володя, подавай тебе пробуждение. А может, народу выспаться надо? Пусть еще поспит немного. Накопится энергия. Во время сна он тоже растет.
Бондаренко: Тебе исполняется семьдесят лет, можно уже подвести какие-то итоги?
Белов: Никогда не думал становиться знаменитым, ни о какой известности не думал. А вот и премии какие-то получил, книги выходят. Может, я даже лишка какого-то сделал в своей жизни. Никогда бы в молодости о таком подумать не мог.
Допустим, роман “Все впереди” я даже не мечтал написать. А он сюжетный. Я сюжет очень ценю в прозе, это организующее начало. Если нет сильного сюжета, нет и прозы. Почему я занялся драматургией? Потому что люблю сюжет, действие, когда есть начало, середина и конец. Талант должен чувствовать сам слабину в своих сюжетах и выстраивать их. Я с Мишей Лобановым спорил много о политике, а он прочитал роман “Все впереди” и написал очень хорошее письмо...
Бондаренко: Такому ортодоксу, как ты, наверное, пристало писать только ручкой? Или все-таки на машинке печатаешь?
Белов: Только ручкой. А потом жена или сестра перепечатывают. Это не только магия, но еще что-то, что трудно понять. Надо писать своей рукой. Мне необходимо непосредственное общение с бумагой, со словом. Когда каждая буква тобой написана. Та же буква “ё”, за которую я всегда борюсь. Раньше не зря же писали перьями, и как писали. Все лучшее в литературе все-таки написано перьями. И нам уже такого никогда не написать. Начиная с Библии и заканчивая нашими великими классиками. Пушкин-то перьями писал. А Николай Гоголь переписывал свои произведения по девять раз теми же перьями. Есть его письмо начинающему литератору. Первый раз написал все, что задумал, и спрятал. И забыл на время. Потом прочитать снова, сделать пометки, исправления и вновь спрятать и забыть. Так до девяти раз. Я думаю, что сегодня ни Личутин, ни Распутин так не пишут. Белов тем более. Я, например, самое большое — переписывал только три раза. Пытался подражать Гоголю. Напишешь. Забудешь, а потом вновь переписываешь. Чаще хватало только до двух раз. Реже три. Легче стало, когда машинку купил. Жена перепечатает, и уже по тексту машинописному я правлю. Так получалось до трех раз. А дальше уже бумаги жалко.
Бондаренко: Если уж ты заговорил о Николае Гоголе, то скажи, кто из русской классики тебе наиболее близок, и эстетикой своей, и сюжетами, и языком?
Белов: Достоевского я долго-долго не мог читать. А Щедрина и сейчас не могу читать. Не лежит душа к Щедрину, и все. С Федором Михайловичем так же было. Только спустя многие годы начал к нему привыкать. Любимое чтение у меня сейчас — Иоанн Златоуст. Отец Тихон подарил мне целую кипу Иоанна Златоуста. Такой замечательный писатель, ты бы знал. Еще сейчас много читаю Игнатия Брянчанинова, моего земляка. Он такие вещи писал, какие современному человеку никогда не написать. Уже сознание другое, прохудилось.
Бондаренко: А в русской литературе XX века кого бы ты назвал из лучших?
Белов: Я не буду оригинальничать. Льва Толстого, я думаю, никто не переплюнул еще. Он все-таки застал XX век. Максима Горького тоже ценю. А из последних называют Солженицына, но у меня не лежит душа перечитывать его. Почему? Не знаю. Наверное, виновата политика. А вот Николая Лескова люблю читать. Даже Глеба Успенского люблю читать. Вот очень люблю американца Джона Стейнбека. Чрезвычайно сильный писатель. Близок нашей классике. Фолкнера тоже высоко ценю, великий писатель.
