Презент - Борис Алмазов

Харлампий с медведем на поводке вышел в степь, над которой уже наливались золотом небеса, а на востоке появился алый лампас рассвета.

Человек и зверь шли осенней оранжевой степью, легкие паутинки садились на них. Журавли, пролетая над их головами, кричали тоскливо, прощаясь с родиной. Любопытные суслики желтыми столбиками поднимались около своих норок:

— Что за чудеса? Человек и невиданный в степи зверь?

Минуя хутора и сторонясь дорог, шел мой дед тревожной осенней степью двадцать третьего года. Разные люди выходили на огонь его ночных костров: бойцы продотрядов, милиционеры, молчаливые бородачи с винтовками под полами шинелей, калмыки на верблюдах.

Разные они были, но все одинаково удивлялись, увидев, как мирно укладываются на ночь в скирду соломы зверь и человек, как согревают они друг друга своим теплом, как охраняет медведь человека, а человек накрывает его своей долгополой шинелью.

И, уходя в ночи, они оглядывались, крутили головами:

— Вот ведь как! Вся жизнь вокруг переламывается, а тут человек медведя в город ведет. Воистину: дом горит, а часы идут…

И каждый старался уделить часть скудных припасов своих этой странной паре. И, вздохнув, говорили прохожие:

— Вот кабы люди так-то мирно меж собой…

Осыпались багровые клены, сронили золотую листву дубы, холодом веяло от потемневших рек, и по утрам белый налет изморози покрывал стерню скошенных полей, когда вдали показались городские трубы.

16

Цирка в городе не оказалось, и Харлампий долго бродил в толпе мальчишек по бесконечным улицам, отыскивая какую-нибудь городскую власть. Полдня просидел он во дворе губкома, пока посылали курьера куда-то за специалистом да пока этот специалист отыскался да приехал.

Медведь показывал всем желающим полную программу: и кланялся, и «Барыню» плясал, и честь отдавал… Выступал ой сам, безо всякой команды, точно решил повеселить хозяина напоследок.

— Чей медведь? — интересовались зрители.

— Мой… мой… — тихо отвечал сотник, сидевший у стенки на корточках.

— Занятная зверюга. Ишь как выкомаривает…

— Хороший… — подтверждал Харлампий.

А медведь ходил по кругу. Молодые красноармейцы, беспризорники, просители и ходоки из дальних станиц и деревень и даже арестованные спекулянты смеялись и били в ладоши:

— Давай, Миша, попляши! Твои ножки хороши!

Специалист осмотрел медведя и. сказал, что зверь замечательный, очень здоровый и для только что организованного зоосада просто находка. Потом он выписал какую-то бумажку и дал Харлампию:

— Это, значит, компенсация. Идите быстрее в кассу, а то закроют.

Харлампий хотел что-то сказать медведю, но специалист начал трясти ему руку, благодарить за удивительно интересный экспонат для зоосада и стал торопить его, чтобы он быстрее шел в кассу.

— Да зачем в кассу-то? — подумал Харлампий, но специалист так торопил его и подталкивал, что он побежал на второй этаж и стал в очередь.

Сквозь окно ему было видно, как специалист что-то кричал. Вышли два красноармейца в буденовках, взяли медведя за веревку и повели куда-то. Презент упирался, вставал на задние лапы и все смотрел на дверь, куда ушел Харлампий.

— Что ж они волокут-то его так? — Он хотел выскочить во двор, но сзади напирала очередь и в спину его толкали:

— Товарищ! Товарищ в шинели! Да, да, вы! Вот именно, казак! Что вы крутитесь, ваша очередь получать.

Строгий кассир выдал ему тридцать новеньких хрустящих червонцев, заставил расписаться в ведомости, и Харлампий аккуратно вывел: «Алмаз…»

Кассир велел пересчитать деньги — все ли точно. Он пересчитал — ровно тридцать, завернул деньги в платок, сунул за голенище и наконец-то выскочил во двор.

Там никого не было.

— Эй, хлопец! — спросил он вертевшегося беспризорника. — Медведя не видел?

— А его на автомобиле увезли!

— Куда?

— Почем я знаю! Может, в Москву!

— Ах ты, грех тяжкий! — посетовал Харлампий. — Нехорошо. Не простился я с ним. Хоть бы малины; сушеной купить ему, что ли, на прощанье! Нехорошо…

17

Он так намучился, пока шел с медведем по степи, что всю обратную дорогу проспал и чуть не проехал свою станцию.

— Я им сказала, — говорила жена, стаскивая с него сапоги, — что ты мишку в гости к бабушке повез. В лес, значит, погулять. А то каждый день пытают: «Где батя? Где мишка?» Ревут..

— Умница ты у меня, — похвалил жену Харлампий.

— Что это? — удивилась та, разворачивая сверток, выпавший из сапога.

— А… Это мне в городе дали. Говорят, положено. Компенсация какая-то. — Харлампий так устал, что засыпал на ходу, но тут он увидел странный взгляд жены и то, как дрогнули у нее губы.

— Я так думаю, — как бы извиняясь, проговорил он, не понимая, однако, что могло обидеть жену. — Раз положена эта самая компенсация, дак что не взять? Деньги все же.

— Воля твоя, Харлаша… — печально сказала жена, — а только лучше бы не брал ты этих денег…

Харлампий не услышал. Он спал, привалясь к косяку.

Весь следующий день он рассказывал девчонкам, как встречали его медведи в лесу, как обрадовалась внуку бабушка-медведица. И дочки млели от восторга, хотя им очень жаль было, что медведь не вернулся с отцом, а решил у бабушки погостить.

— Что ж он, по нас и не скучал? — обидчиво надула губы Аниська.

— Как не скучал! Скучал! — сказал Харлампий и вдруг вспомнил, как тянули медвежонка красноармейцы и как он все оглядывался на дверь, куда ушел Харлампий. «Нехорошо, — опять подумал он. — Нехорошо, что я не простился. Хоть бы меду ему купить…»

Заботы дневные, суета будней заслонили память о медвежонке. Тут нужно было продналог сдавать, то снопы с поля возить, то молотить… Вставал он с рассветом, возвращался затемно, некогда было ему думать о Презенте. Томительное, слякотное время — ноябрь на Дону. Невылазная грязь на дорогах, холодный ветер воет в трубах, и солнце, которого все так же немало, не греет и не веселит душу. Все дни — как тяжелый понедельник, когда до отдыха далеко и не видно конца трудам.

Но вот выпал первый снег! Ударил мороз, и все обновилось. Словно новая жизнь началась.

Харлампий вышел на крыльцо — посмотреть, как бегают по двору девчонки, играют со щенками, которых взяли взамен Цыгана и Презента. Вышла на крыльцо жена, вынесла Сашку, и он таращил голубые глазенки на снежную белизну, на первый в своей жизни снег, на щенков, которые снежными комками катались по базу. Снег превращался на их пуховых шкурках в серебряные бусинки воды и делал их еще круглее.

Вдруг один из щенков зарычал, ощетинился и бросился под крыльцо. Захлебываясь еще не страшной яростью, он вытащил завалявшуюся красную суконную тряпочку, и Харлампий узнал в ней донышко той папахи, что служила берлогой Презенту. И стало ему не по себе.

Он прошелся по двору. Снег скрипел и сбивался комками на его чириках… Непонятная злая тоска, как в Брянских лесах, когда томился он вдали от дома, навалилась на Харлампия.

— Даша, — спросил он. — А где те деньги, что я из города привез?

— В комоде, — странным голосом ответила жена.

И еще тревожнее стало сотнику, потому что обычно жена прятала деньги за икону Николая Чудотворца, который строго смотрел из угла: все ли в порядке дома.

— Пойду спрошу, чего в газетах пишут, — сказал он и пошел через весь хутор к учителю, который когда-то учил его грамоте и которого Харлампий уважал наравне с отцом.

— Что это за компенсация такая? — спросил он, когда они выпили по третьей чашке рыжего морковного чая, сиротского напитка голодных лет.

Учитель объяснил, что когда Харлампий отдал Балабону свою корову, это была компенсация за ущерб.

— А деньгами? Деньгами может быть эта самая компенсация? — томясь и надеясь, что учитель скажет такие слова, которые снимут его тоску, спросил Харлампий.

Но учитель сказал:

— Может! Ты, например, сапоги или барана покупаешь — деньгами платишь. Стало быть, компенсируешь затраты материала и трудов.

Ночью Харлампий проснулся, будто его в бок толкнули. Тихо пиликал сверчок, густая темнота стояла в хате.

— Даша! — позвал Харлампий. — Даша… Выходит, я его продал! — Харлампий похолодел от собственных слов. — За тридцать червонцев продал!

Жена не отозвалась, делая вид, что спит, и страдая от того, что, может быть, первый раз в жизни не знает, как помочь мужу.

18

С этого дня Харлампий как захворал. Все стало валиться у него из рук. Вяло взмахивал он цепом, когда обмолачивал снопы. Три дня набивал ободья на колеса, а прежде сделал бы это шутя за три часа.

Странное оцепенение овладело им. Он мог застыть с поднятой ложкой в руке и уставиться в угол, так и не донеся ее до рта. Мог часами сидеть прислонясь к печи.