Дневник эфемерной жизни (с иллюстрациями) - Митицуна-но хаха

На русском языке его полный перевод публикуется впервые.

Митицуна-но хаха

Дневник эфемерной жизни

Книга первая

Времена, когда все это было, прошли. Проводила свою жизнь некая особа, у которой мирские привязанности были так непостоянны, а все вокруг было исполнено такой неуверенности!

Внешностью она была совсем непохожа на других людей, да и нельзя сказать, чтобы отличалась рассудительностью и благоразумием — все это, может быть, и так, но когда эта особа с рассветом или при наступлении сумерек начинала читать те старинные повествования, которых так много распространяется в этом мире, то обнаруживала в них всего-навсего многочисленные небылицы.

Иногда хочется знать, какова жизнь у той, что связана с человеком самого высокого положения[1]. Но подчас и далекие годы, и дела недавнего времени не вспоминаются отчетливо, и тогда многое приходится описывать так, как оно должно было происходить…

Лето восьмого года Тэнряку (954 г.).

Так вот, получала я и прежде мимолетные признания в любви, — все это так, только на сей раз решили узнать, что стану я отвечать тому, кто возвышается над рядовыми людьми, как высокий дуб над прочими деревьями.

Обыкновенный человек предложение о браке делает либо через подходящего посредника, либо через служанку; этот же господин то в шутку, то всерьез сам стал туманно намекать моему родителю, а потом, словно не ведая о моих словах о том, что брак между нами никак невозможен, прислал верхового, и тот принялся истово стучать в наши ворота. Послали узнать, кто это там, но в ответ раздался такой шум, который не оставлял сомнений в его происхождении. Тогда мои служанки взяли у верхового послание и ужасно переполошились. Взглянув на него, я больше всего удивилась, что бумага там не такая, какая принята в подобных случаях, а почерк, о котором я издавна была наслышана как о безупречном, оказался настолько плох, что вызывал сомнение, сам ли Канэиэ написал это письмо. А слова в нем были такие:

Лишь речи о тебеЗаслышу я, моя кукушка,Так грустно делается мне…О, как мечтаю я сердечныйС тобою разговор вести!

— Надо как-то отвечать, — стала советовать моя старомодная матушка. Я послушно согласилась: «Ладно!» — и написала так:

В селеньи одиноком,Где не с кем перемолвиться,Ты не старайся куковать —Лишь попустуСорвешь свой голос.

Осень того же года.

С этого началось. Снова и снова присылал мне Канэиэ свои письма, но от меня ему ответов не было, и он прислал мне такое:

Ты — словно водопад Беззвучный,Отонаки.Не ведая,Куда стремятся струи,Я все ищу в них брод…

На все это я говорила только одно:

— Немного погодя отвечу, — так что Канэиэ, кажется, совсем потерял выдержку и написал мне:

Не зная срока,Жду и жду ответа —Сейчас… а может быть, чуть позже?Но нет, его все не приносят,И мне так одиноко!

Тогда моя матушка, человек старинных обыкновений, заявила:

— Его письма — большая для тебя честь. Следовало бы отвечать сразу.

Я велела одной из своих служанок написать подобающее письмо и отослала его. Однако и оно вызвало у него искреннюю радость, и послания от Канэиэ стали приносить одно за другим.

Одно из посланий сопровождалось стихотворением:

Следы куликовНа морском берегуЯ не вижу за кромкой прибоя.Может быть, оттого,Что волны вздымаются выше меня?[2]

Я и на этот раз сплутовала, велев написать ответ той же служанке, которая сочиняла серьезные ответы на послания Канэиэ. И вот опять он пишет: «Весьма тебе благодарен за такое серьезное письмо, но если ты и на этот раз писала его не сама, это было бы так для меня огорчительно!» — и на краешке этого послания прибавляет:

Хоть сердцу радостноОт твоего письма,Кто б ни писал его на самом деле,На этот раз пиши его сама —Твой почерк я не знаю ведь доселе…

Но я, как всегда, отослала ему подставное письмо. И в такой ничего не значащей переписке проходили дни и месяцы.

Наступила осенняя пора. В присланном мне письме Канэиэ написал: «Мне грустно оттого, что ты представляешься такой рассудительной; и хоть меня это заботит, я не знаю, как быть дальше.

Живя в селенье,Где не слышен даже зов оленя,Глаз не сомкну.Как странно — неужели невозможноУвидеться с тобой?»

В ответ я написала только одно:

Не доводилось слышать мне,Чтоб часто просыпалсяТот, кто живетВозле горы Такасаго,Что славится оленями.

Воистину, странно! Немного погодя, опять его стихи:

Застава Склона встреч,Афусака,Как будто приближается ко мне,Но все ее не перейти[3].Живу, скорбя об этом.

А утром третьего числа:

Роса —Она легла перед рассветом,Но тает вся нежданно,Едва приходит утро.Так таю я, домой вернувшись.

Мой ответ:

Вы говорите,Что подобныРосе, всегда готовой испариться.Куда ж деваться мне? —Я полагала, в Вас найду опору!

Между тем, однажды получилось так, что я ненадолго отлучилась из дому, он же без меня пожаловал и ушел наутро, оставив записку: «Я надеялся хоть сегодня побыть с тобою наедине, но нет о тебе вестей. Что же случилось?! Не укрылась ли ты от меня в горах?». Я отвечала кратко:

Когда цветок поломанУ оградыВ нежданном месте, —С него росинки слезСтекают беспрестанно.

Пришла девятая луна. На исходе ее, когда Канэиэ не показывался ко мне две ночи кряду, он прислал лишь письмо. На него я отвечала:

Роса, что тает так нежданно,Еще чуть держится.На рукавеОна с дождем соединилась,Что утром оросил рукав.

С тем же посыльным Канэиэ прислал ответ:

Моя душа,Тоскуя о тебе,Взлетела и пронзила небо.Не оттого льСегодня так дождливо?

Когда я заканчивала свой ответ на это, появился сам Канэиэ.

Еще немного погодя, после перерыва в наших в ним встречах, в дождливый день, Канэиэ прислал сказать что-то вроде: «Как стемнеет — приду». Я написала ему:

Трава, что стелетсяПод рощею дубовой,Вас непрестанно ждет.Я буду вглядываться в сумерки, едва придут, —Не Вы ль надумали пожаловать…

Ответ он принес сам лично.

Наступила десятая луна. Я находилась в очистительном затворничестве[4], и Канэиэ сообщал, что оно тянется медленно:

Тоскуя по тебе,Одежду перед сном надену наизнанку[5].И вот на ней роса.А небо дождикЗамочил слезами.

Ответ мой был весьма старомодным:

Когда б ее сушилОгонь любви,Она давно бы сделалась сухою.Так отчего не высохли одежды,Что оба мы надели наизнанку?!

Как раз в эту пору родной мой отец отправлялся служить в провинцию Митинокуни[6].

То время года было преисполнено печали. К мужу я еще не привыкла и всякий раз, когда встречалась с ним, только обливалась слезами, а грусть, которая охватывала меня, была ни на что не похожей. Видя это, весьма растроганный Канэиэ твердил мне, что никогда не оставит меня, но мысль о том, могут ли чувства человека следовать его словам, заставляла мое сердце лишь печалиться и сжиматься еще больше.

Наступил день, когда отец должен был отправиться в путь, и тут он, уже собравшись, залился слезами, и я, которой предстояло остаться, впала в неизбывную печаль. Отец не мог выйти, пока не произнесли: «Пришла пора отправляться!». Тогда он свернул трубочкой послание и положил его в тушечницу, стоявшую под рукой, а потом снова залился слезами, переполненный чувствами, и вышел. Некоторое время я не открывала коробку и не могла заставить себя посмотреть, что там написано. Когда же проводила отца окончательно, то подошла к коробке и посмотрела, что отец написал. Это были стихи для Канэиэ:

Вас одного прошу,В путь пускаясь далекий, —Оставайтесь опоройЕй на долгие-долгие годы.Там, вдали, лишь о вас буду думать!

«Пусть это увидит тот, кто и должен увидеть», — подумала я и, охваченная безмерной печалью, положила письмо на прежнее место, а вскоре ко мне пришел и Канэиэ. Я не подняла глаз, погруженная в свои думы, и он произнес в изумлении: