Воители безмолвия. Мать-Земля - Пьер Бордаж

Когда Тиксу охватывала невыносимая тоска, он тоже становился жертвой жалкого зова плоти. Парочки обычно удалялись в комнатку на втором этаже, где гудел рой черных агрессивных комаров. Как любые профессионалки, заботящиеся о рентабельности своих услуг, женщины старались получить деньги, эрекцию и оргазм клиента за полминуты. И каждый раз у Тиксу оставалось воспоминание о стойком запахе дезинфицирующего средства, которым был пропитан испещренный пятнами матрас.

Иногда поверх голов слышались обрывки разговора, с трудом произнесенные слова, ускользнувшие мысли:

— Чертов дождь! Уже длится двадцать лет… Эту дыру стоило назвать Односезонье!

— Ага… Бедняга Мортин Оллигрен… Кончить жизнь в глубине шахты в пасти треклятой ящерицы…

— А ведь я говорил ему не рыть так близко от воды! Опталий у воды никогда не находили, а потом было ясно, что этот кусок берега вот-вот обвалится…

— Не стоило так упорствовать… Они все такие, эти выродки с Артилекса! Всегда считают себя правыми!

— Эй, оранжанин! Как только наткнусь на хорошую жилу, приду к тебе! Посадишь меня в свою дурацкую машину, и я наконец вернусь домой! Заодно и помолодею!

— Закройся, Амигот! Путешествие по деремату стоит не менее десяти кусков! А история с омоложением просто сказки… Вначале, может, и выиграешь несколько месяцев, но они тут же вернутся, поскольку в памяти клеток хранится твой биологический возраст… Это называется коррегированным эффектом Глозона… Не так ли, Тиксу?

Тиксу корчит гримасу, которая может сойти за согласие.

— Не смейся! — настаивает первый. — Говорю тебе, мне повезло по-настоящему! Жила, старина! Настоящая!

На планете в основном жили искатели опталия, редчайшего металла, за которым охотились скульпторы-ювелиры Беллы Сиракузы и корпорации священного ремесленничества Маркината. Шахтеры, изъеденные зенобой, неизлечимой дождевой лихорадкой. Лбы с каплями пота, восковой цвет лица, шатающиеся зубы, сумасшедшие глаза. Они слетелись сюда из всех уголков вселенной. Их легко было узнать по традиционному комбинезону из плотной коричневой ткани. Все горели единственной надеждой: добыть достаточно денег на деремат, чтобы телепортироваться на родную планету, где и почить в мире и спокойствии. Обычный корабль летит долгие годы, и им не пережить столь долгого путешествия. Древние корабли времен завоевания тратили по полгода-году, чтобы связать главные планеты Конфедерации. А еще существовала опасность пиратства и крушения.

«По оценкам экспертов геобурильщиков, недра планеты Двусезонья изобилуют белым опталием… »

Это лапидарное сообщение, подхваченное каким-то диктором малоизвестного канала головидения, вызвало настоящий бум. Независимые шахтеры взяли планету приступом, убивали друг друга, чтобы получить наилучшие концессии, и быстро растратили жалкие сбережения на доставку тяжелого оборудования: экскаваторов, буровых, конвейеров и обогатителей… Но постоянный дождь, заливающий и обрушивающий подземные галереи, речные ящерицы и насекомые, переносчики зенобы, превращали добычу драгоценного минерала в сомнительное предприятие. Все, чем на данный момент обогатились искатели, была всепожирающая, смертоносная лихорадка, с которой не могли справиться самые лучшие лекарства Кон-федеральной Конвенции Здоровья.

Более или менее магические рецепты има садумба, местных колдунов, были не эффективнее химических, звуковых или волновых лекарств, предлагаемых ККЗ. Зеноба косила и самих садумба, чья природная иммунологическая защита страдала от отсутствия гигиены и неумеренного потребления мумбе. Автохтоны Двусезонья всегда ходили голыми. Переплетения темных вен подчеркивали болезненную белизну их безволосой и почти прозрачной кожи. Они невольно бросали вызов недавнему кон-федеральному декрету, принятому по настоянию Крейцианской Церкви Сиракузы, которая требовала обязательного ношения одежды. Садумба было наплевать на все прошлые и нынешние декреты. Они всегда выглядели мрачными и меланхоличными, что никак не вязалось с их круглыми лицами и внушительными телесами.

Больные шахтеры-ветераны утверждали, что садумба полностью перерождаются при наступлении сухого сезона: их тела высыхают, как кора дерева, меланин окрашивает их кожу в красивый коричневый цвет, и они вдруг проявляют невиданное жизнелюбие, поют, пляшут, учиняют вакханалии, на которые приглашают всех желающих. В ожидании этих славных дней, которые, быть может, существовали лишь в воспаленном воображении искателей опталия, некоторые представители садумба мужского и женского пола сидели в углу зала, передавая из рук в руки стаканы с мумбе, и, казалось, пережевывали все мрачные мысли вселенной.

Точный, как древние донафлиновские ходики, в один и тот же час в кабаке появлялся странный персонаж: высокий, бледный человек с рыжей всклоченной шевелюрой, выбивающейся из-под капюшона шафранового дырявого облегана. Поражало его костистое лицо с острыми чертами, густые брови, длинная шея стервятника. Его иссохшая рука выбиралась из-под пурпурной накидки, и обвиняющий палец обводил всю аудиторию. Громкий голос перекрывал стук дождевых капель по кровле:

— Отщепенцы Индекса! Спиртное превращает вас в раскатта, в людей вне закона, в скотину, которая стоит на нижней ступени эволюции, даже ниже речных ящериц! Куча гнусного зверья! Низшие существа, которых порок держит в рабстве! Рано или поздно вы предстанете перед Крейцем. Покайтесь в своих грехах, и огонь очистит вас! Час близок. Бойтесь геенны искупляющего креста: она доберется до вас, чтобы наказать за ваше безверие!

Все спокойно ждут окончания грозы. Крейцианский миссионер поворачивается к проституткам, которые нарочито бросают ему вызов, раздвигая ноги, облизывая кончиком языка крашеные губы или лаская грудь.

— Прикройтесь, дьявольские самки! Зловонные колодцы! Ваше поведение оскорбляет божественную Лаиссу, матерь Крейца! Вам уже уготовано место на огненных крестах!

Его горящий взгляд долго обегает тени прокуренного помещения, кадык едва не протыкает иссохшую кожу шеи. Потом он выходит, пошатываясь, как сомнамбула, под насмешливое и одновременно опасливое фырканье потаскух.

— Чокнутый крейцианец! У него, наверное, зеноба!

— Думает, что запугает своими огненными крестами! — кривится один из мужчин.

— Не стоит смеяться! — возражает преждевременно состарившийся шахтер. — Они есть, эти поганые огненные кресты! Я сам их видел!

Все лица поворачиваются в сторону старика, который обеими руками цепляется за стойку бара, чтобы устоять на шатающихся ногах. Испуганные проститутки покидают клиентов и окружают его.

— Это было во времена, когда у меня была концессия на Джулиусе, сателлите Сиракузы. Там Церковь Крейца стала официальной религией, обязательной для всех, а тех, кто не хотел менять веру, приговаривали к огненному кресту… Я видел целые семьи, мужа, жену, детей, поджаривающихся на медленном огне. Отвратительный спектакль…

— Значит, ты из этих гнусных крейцианцев! — начинает кричать один из мужчин, которого мумбе сделало агрессивным. — Иначе ты бы посмеялся, как и остальные!

Это замечание на грани здравого смысла сопровождает одобрительный ропот

— Я был! — возражает шахтер. — На Джулиусе я был крейцианцем. Иначе оставил бы там шкуру! Не такая уж она красивая, но я за нее держусь! А теперь я такой же крейцианец, как ты богач!

Весь зал хохочет. Успокоившиеся проститутки окружают столики, как рой пчел на поле цветов, полных нектара. Постепенно над залом нависает тишина. Головы тонут в парах спиртного. Пора отправляться спать. Опасное предприятие — брести через ночь, дождь и ветер, стараясь не сорваться с раскачивающихся мостков, чтобы не стать нежданным обедом речных ящериц…

Тиксу никогда не мог отчетливо вспомнить, каким образом он отыскивал дорогу к пансиону. Чаще всего у него не хватало сил взобраться на гравитационный цоколь, и он засыпал у подножия лестницы. Остальным занимался ночной сторож, садумба в слишком узкой форменной куртке и с символическим набедренником: он отыскивал нужную дверь нужной комнаты, находил в непроходимом беспорядке кровать, укладывал безжизненное тело на матрас, вонявший блевотиной, спиртным и грязью. Исполнив этот тяжкий труд, ночной сторож выпускал несколько сочных ругательств на родном языке и выходил. И каждый раз спотыкался об одну из многочисленных бутылок, усыпавших пол, вновь ругался и закрывал за собой дверь. Тик-су приоткрывал глаз, чтобы заметить в щели пару громадных белых ягодиц под смешной черной курткой, и проваливался в сон, больше похожий на кому.

В то утро сладкий голос стюардессы, объявлявший всем служащим о начале работы в зоне 1098-А Окраин, показался оранжанину Тиксу Оти особо невыносимым. Ему казалось, что каждое слово, которое выплевывал динамик внутреннего канала, было микроскальпелем, надрезавшим нервы.