Мед и соль - Адольф Рудницкий

Мотоциклисты приехали около трех часов, треск моторов, бензинный перегар, а главное — неимоверное количество народа, прямо улицы раздвигаются. Из некоторых автомобилей вышли женщины, уже в масках, с картонными носами, в карнавальных костюмах; этого требует традиция.

Доктор Гольдберг вместе с малюткой Гольдбергом тоже спустились в городок. Доктор Гольдберг недавно вернулся из-за границы невероятно истосковавшийся, хотя на родине у него никого не было. Грустил он неизвестно о чем, скорей всего о возможности сказать кому-нибудь «добрый день» и хотя бы о единственном человеке, которого бы он имел внутреннее право ненавидеть. «Тоскую по знакомому ярму — всегда оно небытия дороже». Дома он нашел отчаянные письма малютки Гольдберга. Приехав в городок, удостоверился, что малютка Гольдберг чувствует себя вполне прилично; в ближайшие дни они обязательно должны были вместе вернуться в Варшаву.

Первым побуждением Гольдбергов было удрать к себе наверх. Крики, толкотня, чужие лица — все раздражало. Но потом они встретили Марийку — она жила теперь у родителей, — с ее компанией, состоящей из спортсменов и их приятельниц, и доктор Гольдберг ожил: он нашел наконец себе какое-то местечко в этом аду. Даже выпил и теперь танцует с Марийкой, которая всегда его возмущала и приводила в ужас.

Доктор Гольдберг танцует с Марийкой и думает, что ему следовало бы о чем-нибудь ее спросить, но он совершенно не в силах задавать вопросы. Он способен лишь отдаваться ощущениям.

— А он не женат? — спрашивает наконец доктор Гольдберг, имея в виду мотоциклиста, с которым Марийка познакомилась в лесной сторожке.

— Не знаю, кажется, кто-то есть у него…

— И ребенок есть?

— Нет, пожалуй. Впрочем, не знаю…

Вопросы доктора Гольдберга касаются чего-то такого, о чем вовсе не хочется говорить. Он в самом деле не интересуется этим, не желает знать. Ее ответы тоже не имеют никакого значения. Существо Марийки выражают не слова, они достойны гораздо меньшего внимания, чем пушок на ее руках. Пусть говорит, может, она даже обязана что-то произносить, но так, как говорят ветер, тучи, нивы. Время от времени ей, возможно, нравится бросить словечко, но разве оно идет в какое-нибудь сравнение с самой Марийкой? Это слово всегда будет с боку припёка, а вся суть, все концы и начала — в ней самой. Все, что она сама может сказать о себе, лишено смысла, и в этом тоже ее чудесное своеобразие. Сама она не может выразить себя. Слова сразу меркнут, превращаются как бы в перевод; а много ли выразишь с помощью перевода? Перевод всегда что-то вторичное, поверхностное, а она — самое прекрасное чудо жизни, каким только можно обладать. «А может, не выпускать ее из рук? — то ли грезит, то ли думает доктор Гольдберг. — Может быть, решиться? Марийка не будет любить меня так же, как не любит этого спортсмена, торчащего в дверях, о чем она говорит каждым телодвижением, опровергающим все, что произносят ее уста. Но если даже она не будет любить меня и станет изменять мне, как и всем моим предшественникам, я выплыву в открытое море счастья, я буду повелителем морей. Решиться! Единственный раз в жизни решиться! Покончить с этим серым существованием, без настоящих трагедий, но и без настоящих побед! По крайней мере хоть раз потерпеть настоящее поражение. Уже само это будет подлинной победой. Всякий раз, попадая в этот городок, я принимаю решение и уезжаю ни с чем. Что из того, что мне пятьдесят лет, а Марийке двадцать. Ей, именно ей, это безразлично, именно для нее это не имеет никакого значения, ибо она поклоняется любви, только ее признает, только ей не изменяет. Каждая любовь для нее интересна, хороша, благородна, красива».

— Пожалуй, разведусь, — тихо произносит Марийка; она всегда говорит тихо.

«Вот язык чувств, который вовеки не оскудеет, — думает доктор Гольдберг. — Ведь владеющий им знает, что на каждом шагу бьют живительные ключи. Можно ли на нее сердиться? Можно ли сердиться и осуждать ее за то, что год назад она говорила то же самое! Что бросит мужа ради Вацека Полляка? Что никогда еще никого так не любила, как Вацека Полляка!»

— Вацека ты меньше любила? — спрашивает вдруг доктор Гольдберг. Эти слова вырываются у него потому, что он весь переполнен ею. Он и рядом, и сливается с Марийкой, и растворяется в ней.

— Еще бы! — возмущается молодая женщина. — Еще бы, — повторяет немного погодя. — Вацек — совсем другое дело. Вацек был хулиганом! Он был ужасный, ужасный! — Она слегка отклоняется, чтобы лучше видеть доктора Гольдберга. — Вы знаете, что он устроил пару недель назад? Настоящую битву под предводительством Ильи-пророка! Так ее назвали, — смеется она. Сейчас они стоят на месте, в полумраке, липком от джазовых мелодий и винных паров. — Знаете, маленький Гольдберг всегда боялся, что Вацек его убьет, и убегал от него, но тот водворял его назад! Не знаю, сколько раз он убегал. В последний раз, когда Вацек тащил его на закорках, их задержала милиция, — она улыбалась, как будто мысленно снова видела эту сцену; она была не лишена юмора. — Вацеку сказали: «Hу-ка положите это-гo гражданина туда, где взяли». — «Как можно класть живого человека в грязь? Где это видано, Козел? Он ведь еще не испустил дух. Смотри, Козел, он открыл глаз. Глаз, как у цыпленка, а все-таки глаз!» — «Не учи представителя власти, а положи гражданина, как велено, и проваливай». — «Хорошенькое дело, моего друга, городского человека, ученого человека, магистра права, ты велишь заживо положить в грязь? Древняк, объясни ему!..» — Милиционеры удалились… А Вацек пошел дальше через рынок, со своей дорогой ношей. Потом увидел меня с Лешеком и навел на нас трубу, словно прицеливался; начал нам наигрывать. Сбежались люди со всех четырех сторон, и мы наконец отвели друг от друга взгляды. Вацек сваливает с плеч малютку, ему уже не жалко бросать живого гражданина в грязь — и с кулаками на Лешека… Началась свалка.

Говорят, о нас довольно много писали за границей, — вы не читали? У Панека были неприятности, собирались уволить Древняка, который не стал вмешиваться, Вацека снова хотели посадить в тюрьму. Но кто-то рассудил: если вынуждены драться — пусть дерутся… Неужели вы ничего не слышали?

— Боже мой, — вздыхает доктор Гольдберг, — здесь творились такие веселые дела, а я скучал за границей…

Музыка умолкла, вспыхнул свет, вернулись к столику. Марийка сидит не более минуты, потом мотоциклист уводит ее и Гольдберги снова остаются вдвоем.

VIII

— Настоящий шабаш, — говорит малютка Гольдберг. — Взгляни, как они липнут друг к другу… А там, в дверях, не угодно ли, сам Илья-пророк.

На том месте, где прежде стоял Лешек-мотоциклист, новый избранник Марийки, стоит теперь Вацек Полляк, ее бывший возлюбленный. Позади него, скрестив на груди руки, — Хеня.

— Кого ты так называешь? — спрашивает доктор Гольдберг. После ухода Марийки он словно впал в дремоту, а теперь очнулся в гневе. Малютка Гольдберг бледнеет.

Они давно знакомы, десятки раз порывали отношения и десятки раз прощали друг друга. Два дня по приезде доктор Гольдберг был дружелюбен, даже мил. И вот снова показывает клыки.

— Кого ты так называешь? — спрашивает доктор Гольдберг, глядя на дверь, — этого, извини меня, подонка?

Малютка Гольдберг отводит глаза; не отвечает; желчь клокочет в нем. «Это ужасно, что я так боюсь его! — думает он. — И что я такого сказал? Что я, Моисей на горе Синайской, чтобы взвешивать каждое свое слово? И что вообще значит слово? Он требует от меня абсолютной точности в каждой фразе. А откуда я ему возьму эту точность, если я вообще не педант, у меня не педантичный ум, и я не желаю его иметь! Я не испытываю ни малейшего преклонения перед этими педантичными умами. Впрочем, по-своему я педантичен. Этому доктору кажется, что некоторые понятия закреплены раз и навсегда. А между тем все эти лучезарные ипостаси разгуливают среди нас и являются нами самими. Он в сущности ужасен, ужасен! Мне следовало бы плюнуть «а него, но как, как?..»

— Якуб, ну объясни, пожалуйста, что это значит? Какой это Илья-пророк? Как тебе не совестно?

Малютка Гольдберг не отвечает.

«Он меня убьет, — думает он. — Он спас меня, чтобы убить. Так же, как Вацек Полляк! Все спасают тебя с одним условием: чтобы потом укокошить».

Малютка Гольдберг молчит. Доктор Гольдберг с ненавистью смотрит на Илью-пророка, стоящего в дверях. Впрочем, Вацек Полляк стоит там недолго. Увидев Марийку, прижавшуюся к новому избраннику, он быстро уходит. С Хеней — своей дневной любовью.

1959

Составитель В. Борисов

Предисловие А. Марьямова

Редактор М. Конева

Художник Юрий Васильев

А. Рудницкий

ЧИСТОЕ ТЕЧЕНИЕ

Технический редактор В. И. Беклемищева