Не родись красивой... - Анатолий Алексин

Кто-то позвонил жене Вадима и сообщил о случившемся. Она в домашнем халате и впопыхах накинутом на него плаще ворвалась в кабинет, когда мужа укладывали на каталку.

— Ты жив? Ты жив? — Провинциально-пугливыми, беспомощными глазами она вперилась в мужа, хотя и так было видно, что он уже не мертвец.

— Ну, да… — прошептал он, демонстрируя максимальное безразличие. Узрел, стало быть, что Маша в кабинете — и наблюдает семейную сцену.

Она впервые видела его жену, которую Вадим конспиративно скрывал от больничных коллег. А та привычно смирилась. Жена принялась суетливо метаться возле каталки, а муж обрел в себе возможность для раздражения:

— Не надо… Прошу тебя!

Недовольство было рассчитано всего на одну зрительницу в его кабинете.

«Если даже сейчас, в таком состоянии он способен режиссировать происходящее… значит, и любовь его тоже воскресла», — подумала Маша. И это было ей неприятно.

Робость жены, ее забитость выглядели столь очевидными, что Маша многолетнюю соперницу свою пожалела. Ей стало все равно, какая у него супруга — обворожительная или уродка, безразлично, дорожит он своей спутницей или нет… На самом деле любовь покинула Машу не вдруг. Она начала удаляться давно, неторопливыми и неуверенными шагами. Теперь остались лишь беспокойство за его жизнь и угасавший ужас того, что она могла превратиться в убийцу. Исчезла досада… И претензий как не бывало. Вадим бы предпочел ее гнев. И чем яростней была бы та злость, тем больше он бы предпочитал ее. Но сие уже ни от него, ни от нее не зависело.

Вадим не звал к себе фактическую жену, потому что в кабинет прибыл кто-то из министерских чиновников. И не подпускал жену официальную, потому что близко была фактическая…

«Горбатого могила исправит, — скорее с насмешкой, чем протестуя, подумала Маша. — Слава Богу, что могила ему уже не грозит. Но и продолжение нашей истории… нашей связи не грозит тоже!»

Ей захотелось побольней оскорбить их многолетние отношения, обозвать их связью, даже прелюбодеянием.

А ведь совсем недавно, вот-вот… когда Алексей Борисович, не умевший желать власти, обладал властью сверхчеловеческой и употреблял ее во спасение Парамошина, Маша клялась себе, что все Вадиму простит, если он, поддавшись реаниматологу, вновь окажется на земле. И согласна была, чтоб его возвращение обернулось и возвращением к ней.

Маша вспомнила, что у постели умиравшей Анны Вронский с Карениным помирились, что обещали забыть вражду. И протянули друг другу руки… Но как только Анна была спасена, вражда разгорелась непримиримей, чем прежде. «Почему искреннее всего жалеют умирающих или умерших? А лишь погибавший воскреснет, опять подталкивают к могиле. Почему так?» — спросила себя Маша. И ничего себе не ответила. Она размышляла абстрактно, — сердце участия в этом не принимало.

6

Назавтра, едва дождавшись рассвета, Маша позвонила Алексею Борисовичу, чтобы он не успел уйти на свою поразительную «работу».

— Ох, как удачно, что я успел вернуться после бессмысленной утренней беготни! — порадовался он в трубку. — Убегаю от одиночества… Позвони вы на три минуты раньше, и не застали бы. Это был бы кошмар!

Шутливостью он прикрывал душевную взбудораженность, о которой уже давно не мечтал.

А когда наконец стемнело, Маша, согласно договоренности, направилась к кудеснику-реаниматологу домой.

Едва она вошла в комнату, Алексей Борисович, чтобы не возникало вопросов, сообщил:

— Моя первая жена умерла одиннадцать лет назад. От рака почки с метастазами в кости… Мученически умирала. За что? Она, поверьте, была праведницей. В отличие от меня… Спасти ее я не мог. Реаниматологам, кстати, близких людей редко удается спасти. Вот такая закономерность. Что поделаешь, вернуть было невозможно, но и забыть нереально. Детей у нас не было. И второй жены у меня пока тоже нет.

Он вскинул глаза на Машу, будто давая понять, что она могла бы претендовать на вакантное место.

Маша этому не удивилась: мужчины часто, впервые ее увидев, восклицали, что хотят лицезреть ее до последнего вздоха. И она с безразличием верила им, как они верили себе в те минуты, когда это произносили. Не только ведь поэт «сам свой высший суд», но и женщина, если она умна, «всех лучше» может определить себе цену. Большинство мужчин, встречавших Машу на своем мужском пути, готовы были эту цену платить.

Она на мгновение запамятовала, зачем явилась к профессору. А ведь формально-то ее привело к Алексею Борисовичу здоровье Вадима Степановича.

Профессор Рускин не был отшельником и затворником. Он не затворял свою квартиру от прекрасного пола, который считал прекрасным вполне убежденно, и ничуть этого не скрывал. Но стены были увешаны фотографиями и даже портретами всего одной женщины.

— Это она?

— Первая жена, как вы уже знаете… Я думал, что она будет и единственной. — Получалось, что сейчас он уже так не думает. — Душой я, представьте, всегда был ей предан. — С внезапным и веселым озорством почесав затылок, он добавил: — В абсолютную же мужскую верность я, простите, почти не верю.

— А в женскую?

— Тоже не очень. Но пусть об этом поведают женщины. Не хочу оговаривать! Вернемся к мужчинам… В моем возрасте верность уже возможна. Так что в этом смысле у будущей спутницы есть большой шанс… Если ей, разумеется, моя преданность будет нужна.

Он взглянул на Машу, точно спросил: «Вам она пригодится?»

Он очень отличался не от одного Вадима Парамошина, но и ото всех ее бессчетных поклонников. Чем именно? Многими качествами, кои сразу угадывались. Но более всего, она поняла, своей независимостью. Он не был зависим ни от вышестоящих (это она приметила еще в парамошинском кабинете), ни от нижестоящих. А зависел лишь от своего врачебного дара. И от редчайшего, как успела уловить Маша, характера. Во всяком случае, на фоне характеров, что до той поры ей попадались. Независимость диктовала ему фразы, симпатии, антипатии… Он любил того, кого любил, и уважал того, кого уважал. Никто не мог ему ничего навязать. Так она представляла себе… И так было в действительности.

Для сравнения Маша вспомнила о рабской зависимости Вадима ото всех — взявших его в полон — сил: общественных и партийных, обывательских и начальственных. Он был зависим от рассвета и до темна. Да и по ночам ему снились преследования, погони, о чем он рассказывал Маше. Круглосуточно обязан он был что-то учитывать, к чему-то и к кому-то прислушиваться, примеряться.

А Алексей Борисович, похоже, прислушивался к голосу долга, подчинялся же собственным увлечениям и желаниям. Учитывал он не прихоти руководителей, а прихоти женщин. У которых пользовался успехом…

Ну а в день парамошинской клинической смерти профессор-реаниматолог влюбился.

Квартира была ухоженной, обставленной со вкусом, который нельзя было подвергнуть сомнению.

— Художником-постановщиком всего этого была жена, а порядок в квартире поддерживаю и соблюдаю я, — продолжал оповещать Машу Алексей Борисович. — Поддерживаю… как память о ней. Она была неповторимой чистюлей. И в людских отношениях тоже. Возвышенно выражаюсь? Иначе не могу… в этом конкретном случае.

— Вы ее любите? — спросила Маша.

— Ее разлюбить нельзя. Не получится… Но она завещала, чтобы я вновь женился. Была уверена, конечно, что я и так, без ее завещания, холостяком не останусь. Но вот пока… Хотите быть второй и последней?

— Хочу, — ответили ее наивно-пухлые губы, не успев согласовать это с разумом.

После кончины жены он, понемногу оправившись, не ограничивал себя в знакомствах и встречах с полом, который считал прелестным, но слабым никогда не считал. «Я в поиске!» — сообщал он приятелям. «И долго будешь искать?»

— Я нашел! — оповестил он в тот вечер Машу.

— Кого? В каком смысле?

— Вас… В том самом, решающем!

Со стен на Машу внимательно, но без осуждения взирала первая жена Алексея Борисовича. Он почувствовал, что из-за ее взглядов Маша не ощущает раскованности, свободы.

— Жена бы одобрила мой выбор. Не сомневайтесь: я знаю ее придирчивый, но объективный вкус.

Чтобы увернуться от этой темы, Маша спросила:

— Она вас тоже…

— Она любила во мне не только мужа, но как бы и сына, — перебил он. — И, подобно матери, не сомневалась, что сыну ее — да плюс еще мужу! — должно доставаться все самое лучшее… Лучшее во всех отношениях. Так что вы бы ее устроили.

Он и Маше напоминал прямодушного, обаятельного ребенка. Они помолчали.

— А как вы оцениваете… здоровье Вадима Степановича? — скорее вспомнила, чем поинтересовалась Маша.

— Причиной клинической кончины его стало, по-видимому, какое-то мгновенное потрясение, а не хронический недуг. Так что все восстановится и будет в порядке. Я почти убежден. Почти, так как полностью ручаться за выходки сердечно-сосудистой системы не может никто. Иногда эта система так же непредсказуема, как система советская. Но организм Парамошина еще молод. В отличие, допустим, от моего. Молодость хороша уже сама по себе. Но я не хочу зависеть от возраста. — «И от него тоже?» — подумала Маша. — Не робею, как видите, перед вами. Хоть мне уже пятьдесят шесть.