Лысый остров - Тамара Михеева

В Максимкином же аду чертей и огня не было, просто человек там всегда один. Может, там те же райские кущи, но зачем они, если ты всегда один?

Максим Осташкин за собой особых грехов не помнил и верил, что когда умрет (вот уже через секунду), то встретится с родителями. И они снова счастливо заживут вместе. Вчетвером. Потому что неважно, что Роська еще здесь, она все равно в его сердце, живая или мертвая.

Максим не выдержал и крикнул:

— Ну, стреляй, гад! Чего тянешь!

От крика стало легче, и, будто лавина, веками копившая снег, хлынули из его сердца горечь, обида и страх. «Не бойся, сыночек, мы с тобой. Мы с тобой…» «Мама, мама, я не боюсь, но как же Роська? Совсем одна… И за что они меня?»

— Подожди, Сява, — сказал Лысый. — Ну-ка…

Они подошли к Максиму почти вплотную.

Максим увидел их глаза. Разные — тёмные с прищуром, совсем светлые (у Нытика), узкие азиатские, серые, карие… Не было в этих глазах злости. И жестокости не было. И той противной ухмылочки, как у Шалина.

— Как тебя зовут-то, Смертник? — спросил Лысый.

— Тебе-то что? — огрызнулся Максим.

— Так… — равнодушно пожал плечами Лысый. — Тебе как приговорённому к смертной казни за проникновение на нашу территорию и… хмг! разгуливание в неприличном виде полагается последнее желание.

Какое у Максима могло быть желание сейчас? Верните маму с папой? Даже Господь Бог не сможет этого сделать. Чтобы дали какую-нибудь одежду? Да не всё ли равно? Всё же кончится через минуту. Чтобы Роське не говорили? Они даже не знают, что она есть.

Босяки ждали терпеливо. Смотрели сурово, но как-то спокойно. И появилась у Максима крохотная надежда, что всё это нелепая и жестокая игра. Он сказал сипло:

— Не бросайте меня мёртвого здесь. Похороните на Денисовском кладбище, я объясню, где именно.

— У тебя что там, местечко куплено? — усмехнулся Платон.

— Нет, — в тон ему ответил Максим и добавил тихо: — У меня там родители похоронены.

— Так ты что же? Сирота?

8

Потом Максиму сказали, что никакого расстрела, конечно, не было бы. Это проверка. Если человек ведёт себя «достойно» («как ты»), не дёргается, не унижается, его отпускают. Если же начинает ныть или (ещё хуже) угрожать, его берут в заложники. Требуют выкуп.

— Попадётесь вы как-нибудь — сказал Максим. — Неужели ни разу не пытались вас поймать?

Босяки засмеялись.

— Да разве нас поймаешь? И кто докажет?

Максима одели: «Эй, Барин, распотроши-ка свои сундуки! Больно у тебя всего много!»

Барин — быстроглазый смуглый парнишка — дал Максиму вполне приличный свитер и вельветовые брюки.

Здесь у каждого была своя история.

Высокий умный Платон два года назад отстал от поезда, в котором ехал с отцом отдыхать. Какие-то пьяные гады вытолкнули его из тамбура на полном ходу. Он стукнулся головой, сломал себе руку и три ребра и сильно испугался. Но всё это не страшно. Страшно то, что в его памяти остались две вещи: зовут его Платон, он ехал с папой к морю. А еще множество стихов. Платон ходил по электричкам, пел песни и читал стихи. Он надеялся что-нибудь вспомнить в этих поездах, кого-нибудь встретить.

Ваньку-Барина мамаша отдала в детдом, когда второй раз вышла замуж. Сбежал Ванька через неделю. Пришёл в Порт. Ещё через неделю ограбил с портовыми родительскую квартиру. Себе взял только старого деревянного барабанщика, Лысому и Сяве досталось всё остальное. Ванька зажил в Порту. Совесть его не мучила. Однажды он встретил на улице свою мать с отчимом. Не заметил он следов печали на их лицах. — дёрнулся Лысый. — Сам же Лысый в пять лет остался без родителей: отца посадили за то, что он в пьяной горячке убил жену, маму Лысого.

— А вот этого котёнка я в мусорном баке нашёл, — кивнул Лысый в сторону Нытика, кудрявого, большеглазого мальчишки. — Ему тогда… ну, дня три от роду было. Пищит, кряхтит и губами шлёпает, смешно так. Я его на руки взял, а он палец мой схватил и давай сосать. Изголодался.

— А почему Нытик? — спросил Максим. — Он вроде наоборот… Улыбчивый.

— Это он сейчас улыбчивый, — Лысый взлохматил волосы прильнувшего к нему Нытика. — А поначалу ныл и ныл, спасу не было. Вот Нытиком и прозвали. А потом все уже привыкли.

Максим зажил в Порту. Люди здесь, подобно бездомным собакам, сбивались в стаи. Ночевали в бараках, в цокольных этажах недостроенных домов. Вечерами разводили костры, чтобы было теплее и уютнее.

Максим уже почти научился ругаться матом, курить махорку и просить милостыню, когда за ним в Порт пришла Роська. Уже вечером, когда развели костёр, её привёл Лысый.

— Эй, Смертник, чего ты молчал, что у тебя сестра есть? Она тебя ищет.

Роська бросилась к Максиму, как Герда, нашедшая Кая.

— Куда ты пропал? Я все глаза выревела, все морги обзвонила, все больницы! А какой тарарам в детдоме был, когда тебя хватились! Почему ты один сбежал, меня не взял? Максим, я всё устроила. Я из детдома ушла, я Веронику нашла, мы к ней уедем, там море…

Роська заплакала, Максим молчал, только гладил ее грязными руками по спине, а Лысый шептал ребятам:

— Ишь ты… волнуется как… Смелая! Меня увидела, подбегает, в пуп мне дышит, а глаза сердитые: где, говорит, мой Максим, говорят, он с вами живёт. Я и не знал, что ты Максим, слышь, Смертник!

— Почему тебя так зовут? — возмутилась Роська. И вздохнула. — Как ты похудел, Максимка. Пойдём! Пойдём к дяде Володе, к папиному другу. Я у него вещи оставила, он нам поможет…

— Подожди, Рось…

Максим дёрнул вскочившую Роську за руку. Не очень-то хотелось ему к дяде Володе. Он, конечно, папин друг, но… вдруг сплавит опять в детский дом? Ведь тогда никто им не помог. Но и втягивать Роську в портовую жизнь не хотелось. Максим и не думал, что так истосковался по сестрёнке.

— Я пойду, ребята, — поднялся Максим. — Вы меня отпустите?

— Чего там… — махнул рукой Лысый.

— У каждого своя дорога, — сказал Платон. Он был философом.

— Только не болтай про нашу житуху никому, — предупредил Лысый.

— И не забывай нас, ладно? — попросил Ванька.

— Ладно, — пообещал Максим.

9

Дядя Володя, Владимир Денисович Ивануса, раньше работал вместе с Осташкиным-старшим. Он приютил ребят в своём большом доме. У него была красивая молчаливая жена тётя Маруся, две собаки и черепаха. Их единственный взрослый сын учился где-то за границей.

Дядя Володя не просто приютил Осташкиных, он забрал из детского дома их документы, созванивался с Вероникой Невозможной, хлопотал по оформлению на неё опекунства. У него было много знакомых, и дело продвигалось быстро. Но не нравилось всё это Максиму, ох как не нравилось.

— Какого чёрта мы туда поедем? — возмущался он. — Кому мы там нужны?

— Не чертыхайся, — просила Роська. — Чем ты недоволен?

— Чем, чем… — хмурил длинные брови Максим. — Где ты вообще достала эту Невозможную?

— В маминой записной книжке.

— Ну и фамилия!

— У мамы была такая же, пока она за папу замуж не вышла, — тихо сказала Роська и закусила губу.

Максиму стало стыдно. Он взлохматил свою чёлку и сказал:

— Ну, ладно. Поедем, если хочешь.

«Лысый остров» звучало как «у черта на куличках» или «на кудыкиной горе». «От Лысого к Лысому», — не раз усмехался про себя Максим.

В поезде он опять замучил Роську сомнениями:

— А почему она сама за нами не приехала? Если так уж хочет, чтобы мы жили с ней?

— Максим, она не то чтобы «так уж» хочет, но она одна и мы одни.

— Может, у неё муж и детей целый десяток.

— Ну, может быть, я не знаю. Она сказала: «Приезжайте». Чего тебе ещё?

— Могла бы приехать за нами…

— Мы же не маленькие уже, — мягко продолжала настаивать Роська. — Сами доедем. А она занятой человек. Какой-то профессор, кажется…

— Наверное, старуха столетняя!

— Ну… она не может быть старухой. Она мамина племянница. Максим, — укоризненно сказала Роська, — чего ты кочевряжишься? Ведь мы уже в пути.

— Просто я боюсь, как бы не пришлось ехать обратно…

Не пришлось. И сейчас мы сидели с Роськой на самой оконечности Хребта Дракона, а перед нами было синее море, над нами — безоблачное тихое небо, а вокруг — яркий радостный день. И всё это так отличалось от пережитого Роськой и Максимом! Раздвижка кончилась, я снова был Серёжей-Листиком, выросшим на Лысом острове, среди заботливых взрослых и ненастоящих проблем, связанных с наукой.

Но где-то глубоко в сердце, как заноза, застряло у меня видение Максимкиной жизни в детдоме и Порту. Я перестал на него злиться и обижаться. Я не имею права злиться и обижаться на него.

— Всё, — сказала Роська. — Черешня кончилась. Куда это?

Она протянула мне бумажный кулёк. Я смастерил из него самолётик хитрой конструкции (Иван научил) и запустил над морем. Такой самолётик летит долго, не падает. Мы смотрели вслед удаляющейся белой точке.