Дневник путника - Виктор Лихачев

Я уже не хочу возвращаться на дорогу и остаток дня иду вдоль берега. После вчерашнего дождливого дня солнышко кажется особенно ласковым и приветливым. Все вокруг улыбается мне. Вероятно оттого, отшагав двадцать с лишком километров, усталости не чувствую. Дождя ночью явно не будет, и может быть поэтому, или по какой другой причине мне не хочется сегодня идти в деревню и проситься на ночлег. А когда я, следуя руслу реки, круто повернул влево, стало понятно, где я заночую.

Не верю своим глазам. Как долго я мечтал их увидеть, мечтал еще с институтской поры, когда изучал древнерусскую историю. Мечта усилилась, когда поселился в деревне, где тысячу лет назад находился Дедославль, главный город славного и загадочного племени вятичей. Курганы вятичей! Они передо мною. Уже поросли леском, уже земля осела, но их нельзя не заметить. Я сбросил с плеч рюкзак и, не помня себя от неожиданной радости, побежал на горку. Пожалуй, "побежал" — это сильно сказано, скорее, прибавил шаг. И пока я карабкаюсь по склону, расскажу все, что знаю о вятичах. Когда они появились в местах, называемых ныне Тульской, Калужской, Рязанской, Московской и Орловской областями, неизвестно. Шло бурное первое тысячелетие нашей эры, от Пиренейского полуострова до Китая стоял шум от повозок, людских голосов, бряцания оружия, конского ржания — народы, ища лучшей доли, двинулись в путь. Везло более сильным и смелым племенам. Кто двигался на запад, вслед за солнцем, кто на юг, к теплым краям. Если верить летописям, вятичи отправились на восток; оттуда, сообщал летописец, где сейчас живут ляхи, то бишь поляки. Согласно изысканиям ученых, именно там, в междуречье Одры и Вислы, находилась родина славян, откуда они разбрелись во все стороны. Новые места у Оки пришельцам понравились. Живших здесь до них балтов ни истреблять, ни притеснять не стали — те незаметно со временем ассимилировались с пришельцами. Леса были богаты дичью, реки рыбой. Жили по крутым берегам рек. Особенно облюбовали они Оку, Упу, Шиворонь. Мертвых своих хоронили своеобразно: тело сжигали, прах складывали в деревянные урны, над урной насыпали землю. Чем большей славой пользовался умерший вятич, тем выше рос курган. И спустя столетия местное население, уже забыв о своих предках, — темны глубины веков, — сочиняло свои версии происхождения курганов. Чаще вспоминали татар, пришедших сюда с огнем и мечом лет на пятьсот-шестьсот позже появления здесь первых славян. Вспоминают и сейчас. Специально старались не разрывать, хотя порой ходили слухи о сокровищах — все-таки могилы. Бога боялись. А уже в наше время многие из курганов были распаханы. Мне рассказывал один тракторист: " Мы думали что-то необыкновенное увидеть. А там зола одна".

Зола… Я сижу у курганов. Внизу катит воды Ока. Березы, словно былинные воины, окружили холм, отдавая почести уходящему товарищу. Как славно здесь думается! Мысли бегут плавно, как эти воды, скользя по векам, странам. Какими они были, мои далекие предки? Наверное, вот так же летними вечерами смотрели на закатное солнце, так же радовались хорошему дню, огорчались ненастью, скорбели и праздновали, трудились и воевали, чтили своих богов… Впрочем, мой знакомый, иеромонах отец Трифон, приехавший в тот же Дедославль (ныне село Дедилово) восстанавливать церковь, убежден, что вятичи приняли в свои сердца Христа много раньше того дня, как крестилась Русь. Кто знает, может он и прав. Ведь сказал же апостол Павел эллинам: "Афиняне! По всему вижу я, что вы как-то особенно набожны; ибо, проходя и осматривая ваши святыни, я нашел и жертвенник. На котором написано: "неведомому Богу". Сего-то, Которого вы, не зная, чтите, я проповедую вам". (Деян. 17, 22–23).

Не помню сколько просидел я среди курганного безмолвия. Как писал великий Гомер в "Одиссее", когда хотел сказать, что наступила ночь: "Солнце тем временем село, и все потемнели дороги". Кстати, перевод на русский — Василия Андреевича Жуковского. Я и не заметил, как солнце скрылось за горизонт. Неяркие летние звезды высыпали на небосвод. От реки веяло свежестью. К ней я и направился. Там, на широкой луговине стояли свежепоставленные стога. Я выбрал тот, который поменьше, и вскоре расположился на ночлег. Сон быстро слепил веки. Перед тем как уснуть еще раз посмотрел на курганы. Что им, стражам столетий, всего один день! Они дремали, вспоминая тех смелых и сильных людей, чей прах верно хранят столько лет.

23 июня. Поляны.

Спал я недолго. Минуты три. Откуда-то из темноты, сверху и со всех сторон одновременно, на меня обрушились полчища комаров. Началась невидимая миру битва. С успехом уничтожив очередное комариное соединение, я, наивный, тешил себя надеждой, что битва окончена. Но не тут-то было, — секунд через пятнадцать, с писком и гудением, новые сотни кровопийц бросались в атаку. Часа через три я сменил тактику: набрав воздуху, полез внутрь стога. Но это уже был жест отчаяния. Все было кончено. Сил у меня не осталось. "Жрите, гады!" — не без достоинства произнес я, и из печки, в которую превратилась сердцевина стога, полез на прохладный верх. Уже рассветало. Как опять сказал бы бессмертный Гомер: "Встала из мрака младая с перстами пурпурными Эос". Но если богиня утренней зари вставала явно с хорошим настроением — про меня этого нельзя было сказать. Кисти рук в волдырях от комариных укусов, волосы в траве. Делаю еще одну попытку уснуть. Последнюю. И вроде бы мне это удается. Но если не везет, то не везет. Через несколько минут меня разбудил какой-то странный лай. Шагах в двадцати от моего ложа вижу крупного лиса, с остервенением лаявшего на видневшуюся вдали деревню. Не знаю, что двигало им: то ли обида на людей, то ли желание подразнить собак, а может быть, это был какой-то отвлекающий маневр, но лис вытворял что-то невероятное. Он то бросался вперед, словно боец в штыковую атаку, то кубарем скатывался обратно, не переставая яростно лаять. В одно из таких отступлений он очутился прямо под моим стогом. Меня зверь не видел, ветерок дул в мою сторону, и я мог спокойно разглядеть его. Лис был крупный, с прекрасным хвостом. Никогда в жизни не наблюдал в такой близи лисицу, если не считать двух смешных лисят в тамбовской глухомани, встреченных мною в одном из странствий. Видимо. Мать их ушла на охоту и не вернулась, и то ли голод, то ли любопытство вывело их из норы. И они, впервые увидев человека, смешно таращили на меня свои глазенки… Но вскоре темпераментный лис меня утомил. О сне уже нечего было думать. Пора собираться в дорогу. Во время секундной паузы в почти беспрерывном лае спрашиваю: "А есть из-за чего расстраиваться, парень?" Мне показалось, что "парня" хватил "кондратий". Он словно подавился собственным голосом, как-то странно дернулся на всех четырех конечностях. Лишь после этого посмотрел наверх. Доли секунды глаза зверя смотрели в мои глаза. Я успел подумать о том, какая это жалость, что мое людское племя и его, звериное, враждует друг с другом. Понимали бы мы язык друг друга, глядишь, и поговорили по душам. Лис за это мгновение пришел в себя, принял решение, и вскоре рыжая точка исчезла в кустах на противоположном конце поля. Наверное, он прав. Ведь это у меня шапка из лисы… Искупался перед дорогой. Но особой бодрости это не придало. Первые километры шел, с трудом передвигая ноги. Безумно хотелось спать. Деревни, похожие, словно родные сестры, сменяли друг друга. Различны только названия: Песковатое, Черногрязка, Беляево, Железница…

Но чем выше поднималось солнце, тем легче и веселее было идти. А когда в Беляево, в одном живописном домике купил молока, яиц, творога и там же, под говор хозяйки и под ленивый прищур кота все это съел — жизнь вообще показалась прекрасной штукой. До этого два дня моей основной пищей был геркулес, замоченный в воде и приправленный медом. Вещь в путешествиях необходимая, много раз спасавшая меня в самые трудные минуты — особенно если учесть пугающую пустоту магазинных прилавков — но несколько однообразная. Поэтому парное молоко со свежим яйцом, а яйцо-то домашнее, крупное, желток яркой желтизной своей не чета тому, что обитает в яйце, купленном в магазине, наполняют меня чем-то божественным. А про творог и говорить нечего. Ничего удивительного, что после такого завтрака я отшагал еще с десяток километров, совершенно не ощущая усталости.

Обычное безмолвие дороги было нарушено, когда я входил в Железницу. Из крайнего дома на всю деревню разносилась песня. Певец оплакивал любимую: "Путана, путана, путана, ночная бабочка, ну кто же виноват?" Две старушки сидели на скамье рядом с крылечком. Или им нравилась песня, или они знали, что протест выражать бесполезно, но сидели они молча, без всякого выражения смотря в землю. Какая странная у человека память! Я и секунду не осмысливал в голове увиденное, как из глубины сознания всплыла картина из моего детства, картина, доселе не вспоминавшаяся. Огромная деревня в тамбовской степи. Сюда я приехал к родственникам на лето. Августовский вечер. Спадает зной, ветерок приносит запах полыни, потихоньку смолкают кузнечики. Только что, под звон колокольчиков и шлепанье кнута по земле, прогнали стадо коров. Стадо огромное — корову держат в каждом доме. Коровы знают свои дома и заходят каждая в свои ворота. Мы всей семьей встречаем кормилицу. И вот уже из сарая доносится звук, который ни с чем не спутаешь: струя молока бьется о дно ведра. А когда уже и ужин будет окончен, кто-то из старших достанет старенький патефон. Пластинок в доме немного, мы все их слышали — переслышали. Но все равно, только зашипит игла, раздастся легкое потрескивание, и ты с замиранием сердца ждешь первые звуки. А когда над притихшей, спрятавшейся в темень деревней доносится: " В поле за околицей, там, где ты живешь…" или " Снова замерло все до рассвета…" — каким-то сладким, неизъяснимым восторгом, тихим и нежным, охватывает душу. Много с той поры промчалось лет, многое стерлось в памяти, но всякий раз, когда я услышу любую послевоенную песню, словно отблеск от далекого костра, возвращается в сердце тот неизъяснимый восторг, сладкий, тихий и нежный… Другие времена, другие песни. В Будоговищах кончался асфальт. Теперь предстояло от деревни к деревне идти полевыми большаками. Почти сразу за домами, на пригорке, я увидел несколько берез и сосен. Деревья были высокие, ветерок, вовсю шумевший в зеленой листве и качавший сосновые лапы, словно манил на отдых. В походе у меня постепенно выработался режим дня. Основной путь я проделывал до обеда. Когда солнце начинало палить нещадно — искал место для привала. Это было не так-то просто. Оно должно быть живописным, располагающим к отдыху, чтобы в нем можно было укрыться и от солнца, и от посторонних взоров. Найдя такое место, я расстилал спальник — днем он служил мне подстилкой, — обедал, читал, спал. Обычно на такой привал затрачивалось четыре-пять часов, но это было отнюдь не потерянное время. Я набирался сил, — когда место выбиралось удачно, буквально физически чувствовал, как от окружающих деревьев, кустарников, цветов, травы в каждую клеточку моего тела входила энергия. Ее давали мне облака, солнечные лучи, словно через сито просачивавшиеся сквозь листву. В дорогу я взял с собой целую библиотеку: Библия, Пушкин, Тютчев, Баратынский, поэзия древней Японии и Китая, античная лирика. Конечно, мой рюкзак от этого становился немного тяжелее, но я не жалел об этом. Отдых у деревни Будоговищи, у самой границы Белевского района, удался на славу. Вот почему я не удивился своему собственному решению, когда вечером, придя в Большие Голубочки, предварительно конечный пункт моего дневного пути, решил идти дальше, пока светло. Конечно же. Помогло и купание в Исте, чистой и быстрой речке, несущей свои воды в Оку. В пяти километрах от Голубочков небольшая деревенька Поляны. Она действительно, словно на поляне, стоит среди лесов, охраняющих ее от шума большого мира. Ночлег удалось найти быстро. Первый, кто увидел меня в деревне, был молодой рыжий парень, косивший у дома траву. Мы разговорились. И скоро его крошечный домик встречал меня детскими голосами, коровьим мычанием, лошадиным ржанием, лаем собак, гусиными криками. У колхозного телятника и его жены, доярки, хозяйство огромное. Не говорю про двух собак и трех кошек. И вся эта живность, от петуха до огромной собаки Полкана, буквально трепещет перед двумя рыжеволосыми существами пяти и трех лет. Это Галька и Женька, хозяйские дети. Десяти минут знакомства достаточно было, чтобы сделать вывод: это не дети, это какой-то сгусток энергии, облаченный в платье и штаны. Два рыжих вихря проносятся по двору, сея кругом ужас и панику. Грозный голос матери, грозный больше для виду, заставляет обоих только менять объект приложения своих сил. Только что Женька, сидя на собачьей конуре, проводил показательный кулачный бой с Полканом. Пес был настоящим стоиком и вел себя просто героически, только рычал время от времени. Но вот будущий наследник этого хозяйства затевает с сестрой новую игру, и двор оглашается истошным куриным кудахтаньем, а в воздухе кружатся пух и перья.