Моя история русской литературы - Маруся Климова

Все было очень просто. Мой знакомый уже подал документы для поступления в Академию, но на первом голосовании его прокатили, ему не хватило каких-то шести голосов. Теперь он жил в предвкушении повторного голосования, и голоса этих двоих, видимо, были ему очень важны. Вся эта сцена разыгралась уже в машине. К счастью, за первым же поворотом мы обнаружили тех, кого я упустила. Они шли, все так же непринужденно и весело болтая между собой. Вообще, я думаю, они вполне могли бы поймать себе и такси. Короче, моя оплошность была исправлена. Тем не менее мой спутник высадил меня у ближайшей станции метро. Это было как бы моим шуточным наказанием, во всяком случае, он постарался, воспользовавшись случаем, это так представить, хотя я знала, что у него был лишний пригласительный билет, и он даже несколько раз во время вечера недвусмысленно мне на это намекал. Однако все решилось не в мою пользу, и я очутилась на улице. И дверца БМВ, а вместе с ней и двери обеденного зала захлопнулись перед самым моим носом.

Не могу сказать, что я была сильно расстроена, более того, я чувствовала даже некоторое удовлетворение, так как, может быть, впервые в своей жизни почувствовала себя настоящим гением, которому досталась самая настоящая взаправдашняя пустота, маленький кусочек Вечности. Кроме того, мне удалось подслушать адресованные Селину умильный смех и аплодисменты, и я даже могла их мысленно в перспективе спроецировать на себя. В общем, должна сказать, это ни с чем не сравнимое чувство. При желании каждый может попробовать испытать нечто подобное, это никому не запрещено. Было бы желание! Вот у моего спутника такого желания явно не было… Кстати, я совсем не держу на него зла, это очень милый человек, и я многим ему обязана. Просто я знаю, что он не особенно претендует на Вечность, в Вечности ему ничего не светит и, кажется, он даже сам это немного понимает, догадывается об этом.

Поэтому уличая его в обывательских устремлениях, я не наношу ему особого ущерба в глазах окружающих. То есть придавая огласке эту историю, я вовсе не веду себя как неблагодарная свинья — он ведь ничего не теряет! Просто мне было очень важно подробно разобрать и понять механизм этого затертого и примелькавшегося фокуса с гением и пустотой…

Однако парадоксальность описанной выше ситуации заключается еще и в том, что Селин меньше всего подходит под придуманное мной определение гения как обывателя, которому удалось убедить толпу и т. п. Я имею в виду ту самую формулу, которую я изобрела и которая долгое время мне очень нравилась. Мир культуры мне, знаете, всегда представлялся таким большим театром, не оперным, а просто большим по размерам, в котором на сцене всегда находится какой-нибудь претендент на роль гения, а за ним из зала внимательно наблюдают строгие зрители. Находящийся на сцене актер должен произвести такое впечатление на зрителей, чтобы они не сомневались в том, что он, например, Гамлет, не только на сцене, но и за кулисами, то есть в быту, в обычной жизни. И сцена в этом театре не совсем обычная, а такая круглая и вращающаяся, и на ней к тому же постоянно меняют декорации. Одни уехали — тут же выезжают другие, так что актеру приходится очень быстро двигаться, только на мгновение исчезать за кулисами и опять выскакивать в новом наряде и новой роли. Ну совсем как Райкин на документальных кадрах, которые запечатлели, как он на ходу, весь запыхавшийся, выскакивает за кулисы, переодевается, натягивая на себя другой парик, маску и пиджак. Только вот претендент на роль гения ни в коем случае не должен допускать такой съемки за кулисами, потому что если зрители в зале вдруг хотя бы на мгновение заподозрят в нем обычного человека, то есть застанут его в момент переодевания между ролями… Даже если это произойдет не по его вине, а по техническим причинам: например, вращающаяся сцена вдруг начнет вращаться быстрее или, наоборот, притормозит — тогда все! Прощай, Вечность! В общем, претендент на роль гения вынужден крутиться в буквальном смысле этого слова как белка в колесе. И очень редко кому в течение всей своей жизни удается выдержать подобный темп.

Мне тут недавно позвонил один юный поэт и, не скрывая некоторого злорадства в голосе, сообщил, что он приехал в Петербург подписать договор с неким крупным издательством на многотысячное издание своей книги. А когда я ему сказала, что у меня тоже недавно вышел новый роман, то он первым делом поинтересовался: «А в какой обложке? В твердой или мягкой?» У него вот книга выходит в твердом переплете! А моя вышла в мягком, увы, и совсем крошечным тиражом… У обывателей всегда так: если один получает зарплату четыреста долларов, а другой — всего сто, значит, первый считает себя ровно в четыре раза умнее другого. А какая у тебя дача: в два или в три этажа? И правильно, в общем-то! Должны же существовать хоть какие-то объективные критерии! Только вот — ничего не могу с собой поделать! С этого момента я очень сильно усомнилась в гениальности юного поэта. В сущности, он тоже довольно милый молодой человек, и я совсем неплохо к нему отношусь, точно так же как и к своему французскому другу, но в этом вопросе есть нечто, что от меня самой совсем не зависит, какая-то онтология, что ли… Если поэта уличили в чем-либо обывательском… Все! Прощай, Вечность! С этого самого момента такой поэт может полностью расслабиться и больше ни о чем не волноваться. Так, собственно, и делали все советские писатели. Да так, собственно, ведут себя и все современные российские писатели. Они все тоже чувствуют себя совершенно свободно и раскованно. И среди них есть тоже немало очень симпатичных и милых людей. Просто в игру, о которой я говорю, они больше не играют.

Однако Селин — это совсем другое дело! В применении к нему все мои построения неожиданно рушатся и рассыпаются, как карточный домик. Селин всю свою жизнь только и делал, что заботился о самых обычных обывательских вещах: деньгах, еде, жене, известности… Он даже к другим испытывал самую обычную обывательскую зависть: завидовал, например, тем, у кого есть собственный дом и служанка, которых он сам лишился. И он, не стесняясь, в открытую об этом говорит. Об этом, собственно, все его книги. Он даже к Гонкуровской премии отнесся совершенно по-обывательски: всерьез, без каких-либо романтических поз, сводил нужных людей в ресторан, в общем, у него все уже было схвачено, все на мази, и только в самый последний момент что-то не сработало и, образно говоря, дверь к обывательскому благополучию и процветанию тоже захлопнулась перед самым его носом. Однако, несмотря на свой изможденный и оборванный вид, в котором он предстал передо мной в упомянутом выше фильме, Селин меньше всего напоминает мне участника какой-нибудь акции под названием «Невостребованная Франция». Уж кого-кого, а его я меньше всего могу себе представить сидящим за столом и обсуждающим связь мировоззрения Пуанкаре с философией Паскаля! Весь свой ум, всю свою сообразительность, весь свой талант он употребил на то, чтобы не попадаться на подобные фокусы. Всю свою жизнь он мечтал исключительно о чем-то материальном, а в результате получил ничто, то есть пустоту, Вечность, о которой так мечтают поэты.

Именно поэтому меня так и задел за живое этот вроде бы привычный и примелькавшийся трюк, невольной участницей которого я стала во французской Национальной библиотеке. Мне сразу же показалось, что, несмотря на стандартность ситуации, главная карта в этом фокусе легла как-то не совсем так, не совсем обычно. Может быть, поэтому и мой французский друг повел себя так абсурдно и вызывающе; в других обстоятельствах он бы, наверное, себе ничего подобного не позволил. Все прошло бы гладко, без сучка, без задоринки. Зачем, в самом деле, было показывать мне пригласительный билет на обед и вообще выказывать свои сомнения и волнения прежде, чем меня подставить? Дело-то, в сущности, самое обычное, житейское. Думаю, что в душе он меня все-таки немного опасался. Все-таки, переводчица Селина, мало ли…

«Гениальный обыватель» — это определение, данное Бердяевым Розанову, пожалуй, больше всего подходит к Селину. А мое, несмотря на всю свою очевидность и многократную проверенность жизнью, в данном случае, увы, никуда не годится. Гения можно уличить в чем-то обыденном и обывательском, и тогда в глазах окружающих он перестает быть гением, а гениального обывателя в этом уличить никак нельзя, во всяком случае, от этого уличения (или разоблачения) он не становится ни на йоту менее гениальным, а, скорее, даже наоборот…. Как я уже сказала, мое определение гениальности я вывела по аналогии с известным высказыванием Ницше о сходстве великого человека с преступником, которого толпа просто не сумела вовремя упрятать в тюрьму.

Однако и Ницше тоже не учитывает, что существует еще и такое явление, как «великий преступник», которого, даже упрятав в тюрьму, все равно нельзя лишить величия. В том-то все и дело! Великого преступника невозможно лишить величия, упрятав в тюрьму, но зато его можно оправдать!