Врата небес - Антон Карелин

Даниэль шел вперед, ничего не видя перед собой: он едва сдерживал слезы. Лишь редкие спешащие с поручениями слуги да регулярные пятерки императорских гвардейцев с грифоньими нашивками встречались у него на пути.

Первые не обращали на него никакого внимания, потому что не имели на это права и не хотели быть за это наказаны, а вторые лишь бросали краткие косые взгляды и начинали негромко переговариваться у него за спиной.

Даниэль знал, что крылатый слух, ярко сверкающий в потоке всевозможных повседневных вестей, разнесется по всей столице еще до заката: принцесса наконец-то сменила возлюбленного! Те, что в начале недели поставили на юного аристократа, потеряли свои деньги безвозвратно; другие же, наоборот, смогли хорошо на этом заработать.

Наследнику рода Ферэлли и на тех, и на других было наплевать; он справедливо считал их падальщиками. Сейчас он не думал и не помнил о них. Первые несколько кварталов он прошел прямо, со сдержанным показным спокойствием, но с каждым шагом тяжесть становилась все более невыносимой.

Рыдание рвалось из груди; на несколько мгновений он спрятался за ажурной решеткой, покрытой густым плющом, закрылся зеленью живой изгороди, отдался на волю чувствам — и сила этих неудержимых чувств испугала его.

Он не мог стоять, когда ему хотелось бежать, мчаться вперед изо всех сил, чтобы исчерпать их и забыться; слезы блестели в его глазах, неровная походка делала его похожим на пьяного или больного, по всему телу растекалась слабость; сердце его билось сильно и болезненно неровно; он несколько раз останавливался, руками закрывая лицо и едва сдерживая рвущийся наружу горестный плач, трудно и хрипло дышал; горло его пересохло, губы растрескались, словно он целый день шагал по пустыне и не пил уже несколько часов.

В сердце были обида, непонимание и огромная, довлеющая надо всеми чувствами тупая глубокая боль, постоянно принимающая облик любимой. Он вновь и вновь видел прекрасные серые глаза — с застывшим и навсегда въевшимся в память взглядом красивой хищной птицы.

Даниэль был слишком юн и никогда не испытывал ничего подобного. Чувства раздирали его, словно текущий по жилам яд, и он не знал противоядия от жестокой императорской любви.

Смех Катарины, ее призывный окрик все еще звучали в его сознании, как и последовавшие за ними жестокие слова. И юноша никак не мог понять, чем заслужил такое наказание, а разум его отказывался видеть в действиях принцессы жестокую шутку над надоевшим возлюбленным…

Он собрался с силами, вытянулся, как на марше, и снова пошел вперед, подставляя солнцу копну непослушных черных волос. Но надолго его не хватило. Презрение ко всему, что жило и процветало здесь, в пределах кварталов у Императорского Дворца, сегодня, питаясь его страданием и кровью, росло в нем подобно гневному валу морского шторма, надвигающегося на тихие припортовые улицы, полные привычного, размеренного покоя.

Казалось, еще немного, и буря разразится… но тихие, приближающиеся из-за поворота строевые шаги пятерых человек заставили Даниэля замереть.

Негромко позвякивали закрепленные на перевязях клинки: приближался еще один патрульный отряд, и Даниэль вспомнил, что он допущен к Высокому Двору, а значит, дворянин Империи, унаследовавший титул от отца, погибшего за Высокого Императора. Он вскинул голову, выпрямился и на взгляд капитана пятерки ответил холодным взглядом в упор.

Стражник тут же поклонился, делая своим людям быстрый знак ускорить ход; размеренно топая, стражники скрылись за аркой поворота.

Даниэль двинулся вперед, сдерживая себя и стараясь обо всем позабыть, но через несколько шагов в нем родилась и выросла, подобно взрыву, ненависть к принцессе, которая надругалась над ним и его чувствами, над его преданностью, так унизила его, и до сих продолжала унижать, сама не зная того, не чувствуя и не понимая ничего.

Он остановился посреди квартала и едва сдержался, чтобы не вернуться во Дворец… Но тут же сознание, что он уже не может управлять своими чувствами, а значит, и самим собой, резко охладило его.

Шаги гвардейцев стихли. Даниэль не смотрел им вслед, он шел вперед, думая о Катарине и о своем будущем, постепенно успокаивая себя и свои чувства, и с детства привитое, а затем развитое до степени гордыни благородство сейчас давило на него, обязывало его, приказывало ему… он не сопротивлялся, и в нем не возникало желания отомстить, причинить боль в ответ на боль: только лишь безмерная, заполнившая все его существо, холодная, жестокая печаль.

Он любил ее, любил по-прежнему, и даже еще сильнее; минуя особняк первого советника по делам безопасности, окруженный слегка мерцающей магической стеной, Даниэль решил, что уедет отсюда, все продаст и уедет, — как можно дальше, заберет с собою мать и отправится на побережье, лечить ее вечный недуг. Там они будут одни, и постепенно он научится скрывать свою боль, или сможет побороть ее навсегда.

В конце концов можно, наконец, заняться делами семьи — ему ведь уже восемнадцать, а он до сих пор не вникал ни во что, привычно доверяя управляющему…

Вдали показался дом: красивое каменное здание светлых тонов, с высокими окнами и барельефами, украшающими парадную стену и вход; с дельфинами, резвящимися на белой стене.

Даниэль вспомнил улыбку матери, которая не покидала домашних садов вот уже шесть лет с момента смерти отца, и улыбнулся против воли, отвечая ей.

Он знал, что сегодня мать отпустила слуг на дневной праздник полюдья и осталась дома одна, ожидая его возвращения. Она ждала его рассказа о принцессе — сегодня, когда он наконец-то должен был заглянуть к ней перед праздником, ей хотелось узнать, какова же она, любимая всей Империей выросшее дитя, — и Даниэль, шедший домой совсем не с тем, чего ожидал раньше, вплоть до этого злосчастного утра, уже придумал подходящую сказку для матери, которая, единственная из всех приближенных к Высокому Двору, так и не узнала, что он был любовником ее высочества.

Даниэль улыбнулся еще раз, и снова, и снова; слезы покинули его глаза, высохли под легким солнечным ветром, а в груди вместо тяжелого ледяного камня теперь медленно волновалась пронизанная солнцем зеленая талая вода.

— Мама, — громко позвал он, входя на украшенную цветами террасу, где она обычно любила отдыхать, — я вернулся, мама!..

Посланник нашел принцессу и мадам Венри там же — в комнате для развлечений; неторопливая полуденная игра Катарины все еще продолжалась.

— Кажется, Венри, к нам пожаловал твой крот, — усмехнулась она, когда по лестнице вверх дробно застучали частые шаги.

Мадам обернулась и встала, встречая своего подопечного, когда аккуратным торопливым вестником он влетел в просторную светлую комнату.

— Отдышись сначала, — насмешливо улыбнулась она, взъерошив его светлые волосы и медленно подводя к столу.

Невысокий полненький паренек, с цветами Танваров, одного из влиятельных родов Империи, на узком шелковом плаще, точнее — племянник главы семьи, поспешил опуститься на одно колено перед Высокой, и та едва заметно усмехнулась, разглядывая его с ног до головы.

Сегодня, отметила Венри, посланник был очень задумчив и слегка бледен. Она знала, что холодная сердцем и изощренная в обольщении принцесса отчего-то благоволит этому толстенькому безобидному мальчишке, с которым в среднем детстве провела два холодных лета на севере, у самой границы, в фамильном замке Танвар, — когда ей было лишь двадцать два, а ему — шесть.

Связывало их что-нибудь, кроме одностороннего обожания, или нет, она не знала; однако мальчишке, который не входил в свиту принцессы, а по безмолвному приказу ее высочества являлся любовником одной из подопечных мадам, сейчас доверялись весьма важные тайны, а порой и очень щекотливые задания.

Возможно, инфанта ценила развитый ум, широкие знания и безошибочную грамотность юноши, слабые глаза которого украшали толстые насмешливые линзы. Медлительный, нерешительный и робкий, в делах принцессы он всегда был стремителен, порывист, но точен, до странного упорен, и находчив необыкновенно.

Зная это, Венри не удивилась, когда двумя месяцами ранее именно Клари Танвар был назначен на роль неофициального секретаря принцессы, который занимался сбором белых — и не очень — новостей столицы, начиная от принятых только что законов и заканчивая слухами о намечающейся очередной главе в бесконечной игре Высоких брата и сестры.

Коротыш взялся за свою работу мало сказать со старанием — нет, даже с каким-то остервенением, словно голодный пес, неделю поджидающий мясного хозяйского куска.

Он неожиданно стал изобретателен и хитер, совершенно не похож на себя прежнего, проявляя порой удивительные дипломатичность и знание человеческого характера: он разыгрывал и прикидывался дурачком, подслушивал и подглядывал, уговаривал и убеждал, угрожал и заставлял, иногда прибегая и к другим методам давления, — разнообразие и тщательность делали плоды его работы неизменно спелыми и, главное, поспевающими своевременно.