Живун - Иван Истомин

Многолюдно и шумно было около торгово-заготовительного пункта. Здесь стояло больше десятка оленьих упряжек. Одни приехали из пастушеских бригад за продуктами, другие привезли пушнину — первую добычу в этом сезоне. Торопливой деловой походкой поднимались и спускались по ступенькам высокого крыльца люди, но Ямай ничего этого не замечал, не видел он и сияющие оконными стеклами новые дома. А может быть, не хотел видеть? Но вот, поравнявшись с одним из домов, он замедлил шаги и, повернув голову, стал внимательно смотреть на него. Из трубы белым столбом вился дым, но по стеклам окон, подернутым ледяным налетом, и по неубранному строительному мусору видно — тут еще не живут. Потоптавшись на дороге, Ямай сделал несколько нерешительных шагов в сторону дома и остановился. Он увидел возле крыльца мужчин: один — бородатый, русоволосый, в ватнике, валенках и в шапке-ушанке, надетой набекрень. Он складывал в высокий узкий ящик столярные инструменты. Другой — молодой ненец, одет в легкую рабочую малицу, подпоясанную широким ременным поясом с ножнами на боку. Капюшон малицы откинут на плечи, и в остриженных под кружок черных волосах виднеется запутавшаяся стружка. Молодой ненец выметал с крыльца сор. Старик сразу узнал их. Это русский столяр Федул и его ученик Матко Ядне.

Матко оглянулся и, увидев Ямая, весело воскликнул:

— Ха, сам хозяин пришел! Ань торово, дед!

Федул выпрямился.

— А-а, дед Ямай пожаловал! Здравствуй, хозяин! Иди, принимай дом.

Старик стоял и молчал, собираясь закурить.

— Ай-яй! Свой дом смотреть не хочет! — сказал Матко.

Старик холодно ответил:

— Хочу смотреть, не хочу смотреть — дело мое.

— О-о, дед Ямай, видать, сердит, — улыбнулся Федул, доставая папиросы.

Молодой столяр лукаво подмигнул:

— Наверно, председатель вызывал, в дом перейти агитировал. Ты что же, дед, не хочешь в доме жить?

— Это не твое дело, — сердито ответил Ямай и собрался уходить.

Федул поспешил к старику.

— Постой, постой, дед. Ты только погляди, как Матко утеплил дверь. А чулан-то какой сделал! Да пойдем, посмотрим. — Он взял Ямая за рукав и потянул за собой.

Старик, попыхивая трубкой, нехотя пошел.

— Зачем мне смотреть, — ворчал он. — Все равно старуха в доме жить не хочет, и я жить в нем не буду.

Федул по-ненецки понимал плохо и ничего не ответил. Войдя в сени дома, он показал старику обитую оленьими шкурками и покрытую мешковиной дверь.

— Смотри, дед, — начал он. — Видишь, внизу оленья шкура, а сверху мешковина. И тепло и прилично. Хорошо? — И чтобы было понятней, по-ненецки добавил: — Сачь саво! Очень хорошо!

— А-а… — протянул Ямай.

— Теперь никакой холод не страшен. А вот чулан. Клади сюда мясо, рыбу, вещи можешь хранить, места хватит. Вот, смотри.

Старик заглянул в открытую дверь чулана и ответил опять то же:

— А-а…

— Видишь, сачь саво, — улыбался Федул. — И это все сделал Матко. Молодец, хорошо сделал!

Ямай оглянулся. Матко стоял на пороге сеней. На его скуластом, широком лице написана гордость. Старик, посасывая трубку, смотрел на молодого столяра, как будто впервые видел его.

— Ты, дед, не сердись. На что сердишься — с тем и помиришься. Зайди-ка в дом, погляди, — посоветовал Матко. — Ох и хорошо у тебя в доме! Сейчас там женщины полы моют.

Федул распахнул дверь и пригласил старика:

— Добро пожаловать.

Дед неловко переступил порог.

— Тут шибко жарко. — Ямай опустил капюшон малицы и равнодушно начал разглядывать хотя и не оштукатуренные, но ровно обтесанные чистые стены и гладкий потолок прихожей.

В доме было две комнатки и кухня с прихожей. От раскалившейся плиты действительно было тепло.

— Ну, как? Хорошо?

— Ехэрам (не знаю), — уклончиво ответил старик, хотя в серых глазах его засветились искорки удовольствия.

— А вот загляни-ка сюда, — предложил Федул, слегка подталкивая старика в одну из двух комнат домика.

Ямай, держась за косяк, заглянул в правую от входа комнату и увидел там двух женщин, занятых мытьем пола. Одна из них выпрямилась и, увидев старика, улыбнулась:

— Здравствуй, дед Ямай. Зашел посмотреть свой дом?

Это была белокурая молодая русская женщина с румяными круглыми щеками, со светлыми голубыми глазами.

Старик поздоровался и спросил Матко:

— Это кто такая?

Тот засмеялся:

— Ха, разве не узнать? Это же Галина Павловна, фельдшерица наша.

Дед удивленно посмотрел на босую, с засученными выше локтя рукавами фельдшерицу.

— Верно ведь, Калина Палона, — сказал он, оживившись. — Она и есть. Она часто в мой чум приходит, старуху мою лечит, меня лечит.

— А ты не узнал меня, дед? — засмеялась фельдшерица. — Я учу Нензу полы мыть, стекла протирать в окнах.

— А-а… — кивнул старик белой головой. — Так, так…

Ненза — высокая, средних лет женщина, тоже босая, в косынке. На спине — длинные тяжелые косы, похожие на круглые палки. Она стояла с мокрой тряпкой в руке, стыдливо повернув лицо к окну.

— Идите туда, на кухню, а то Ненза стесняется вас, — сказала Галина Павловна.

Старик через открытую дверь оглядел другую небольшую комнату, Федул опять спросил:

— Теперь что скажешь? Хорошо?

— Саво, — чуть слышно ответил Ямай.

— То-то же. Еще бы! Не дом, а одно удовольствие, с обстановкой, со столами, стульями!

Потом все трое вышли во двор. Угощая ненцев папиросами, столяр спросил Ямая:

— Ну как, дед, перейдешь в дом?

— Зачем нам в дом переходить? — с обидой в голосе спросил Ямай. — Зайдешь в воду — умей плавать. Мы в чуме жить привыкли, в доме совсем не умеем…

— Это не беда. Вот Матко с женой столярное дело не знали, а теперь они и мебель смастерят, и раму оконную сделают. А Галина Павловна Нензу полы мыть учит. Дома строить, печи ставить колхозников не учат? Тоже учат. Сидор Николаевич плотников готовит, коми Гриша Рочев печному делу Яптика и Пиналея обучает. Э-э, да только не ленись и будь смелее, научиться можно всему. Все мы — и русские, и коми — всегда поможем вам. Живем мы в одной тундре, одним воздухом дышим, одну воду пьем, одну жизнь строим. Верно?

— Правильно, правильно, — Матко держал в руке ящик с инструментами.

Старик стоял молча. Потом попрощался и ушел.

Ямай долго стоял в нерешительности у своего чума. То-то будет сейчас, как узнает старуха, зачем вызывали его в правление. Наконец вздохнул и, захватив с собой охапку дров, вошел.

— Тебя только за смертью посылать, — проворчала старуха. — Ушел и пропал, как стрела, пущенная из лука.

Хадане, с маленьким сморщенным лицом и с пепельными волосами, заплетенными в две тощенькие косички, сидела на оленьей шкуре в левой половине чума и шила рукавицы.

Старик положил дрова перед железной печуркой, снял малицу, сел на правой половине чума, у печки, скрестив ноги, обутые в еще добротные, но уже порыжевшие от времени меховые кисы.

— Не по своей воле задержался, Тэтако виноват. — Ямай облокотился на колени.

Услышав имя председателя, Хадане насторожилась и с тревогой в голосе спросила:

— Зачем он вызывал тебя?

Ямаю не хотелось огорчать жену, но обманывать он не умел и все рассказал, умолчал только о посещении дома. Хадане отбросила в сторону шитье и, закрыв лицо руками, зарыдала. Старик не знал, как утешить бедную старуху, и принялся подкладывать дрова в печку. Потом набил табаком костяную трубку с медным ободком и, низко опустив взлохмаченную голову, начал курить.

Дрова разгорелись. Большой никелированный чайник на печке вскоре запел тоненьким комариным голоском. Подвешенная к шесту лампа плохо освещала чум и очень коптила. Хадане сидела в полумраке. Расстроенная, она долго плакала, а потом с руганью набросилась на старика:

— Вот беда-то, вот беда-то… И во всем ты, старый дурак, виноват. Зачем согласился остаться на фактории? Разве мы вдвоем не могли жить в чуме, кочевать со своими оленями? Вон старики Салиндеры отказались остаться на фактории, теперь по-прежнему кочуют в тундре, свежим воздухом дышат. А ты на старости лет береговым человеком захотел стать, в деревянном чуме жить собираешься. От оленей отказался, забыл, как они тебе достались…

Ямай выпрямился.

— Ты что же, старуха, не помнишь, как дело было? Разве я не протестовал, не ругался? Думаешь, только тебе жалко и тундру и оленей? Я их каждую ночь во сне вижу. Молодежь с кочевой жизнью расстаться захотела. Хочет жить по-новому. Что мы с тобой могли сделать? Вот теперь на фактории сидим и, наверно, последние дни в чуме живем. Так получается.

Старуха вспылила:

— Нет уж, я в чуме родилась, в чуме и умру!.. Мои родители в чуме прожили и мне завещали. Почему ты сегодня председателю не сказал: пусть, мол, в доме молодые живут, старым ненцам в деревянном чуме жить не положено, они помнят заветы своих отцов и дедов. Легко же ты старые обычаи забываешь!