Опустошённые души - Василий Брусянин

Смущённый Загада молчал.

— Ты в прошлый раз ушёл торжествующим!.. Загнал меня в тупик… А вот посмотри теперь, как я отношусь к смерти… Я очень рад, что эта кровь показалась… Теперь, брат, шабаш, всё кончено!..

Сидевшая у тёмного окна задумчивая и молчаливая Соня сказала:

— Будет, Коля, об этом… Ведь это же невыносимо!..

Брови у неё сдвинулись, и, как это часто бывает с нею в минуты неудовольствия, — на лбу легла вертикальная складка как у Николая Николаевича.

— Что невыносимо?

Она подошла к постели и взяла со стула жакет. Умышленно не отвечая на его вопрос, добавила:

— Я пойду…

— Подожди, куда же ты?..

— Голубчик, но ведь скоро экзамены, — отвечала она и старалась придать тону своего голоса нежность.

Травин с усмешкой посмотрел ей в глаза, перевёл взгляд на Загаду и сказал:

— Каждый год люди держат экзамен, отдают отчёт перед наукой… Рабы науки!.. А вот перед жизнью приходится только раз держать экзамен и большой, трудный экзамен!.. Если бы жизнь требовала ежегодных экзаменов по расписанию, право, жизнь была бы лучше…

Он говорил и сжимал в пальцах руку Сони, которую та протянула ему на прощание.

— Не сердись, Соня, на меня! Я знаю — своими рассуждениями нагоняю на тебя тоску и досаду… Но ведь, ей-Богу… если бы ты знала… впрочем, не то… Ведь каждый из людей невольно сводит свой разговор на то, что является его больным местом… Вопросы жизни отодвинулись от меня, вот почему я и говорю о смерти… Ну, не сердись! Не будешь?

— Этими разговорами ты прежде всего отравляешь жизнь себе…

Она пошла к двери и приостановилась, потому что услышала его восклицание:

— Ого, отравляешь!.. Мне давно её отравили!..

Она ушла, подавленная и грустная…

Уходя от Травина, она всякий раз чувствовала, что вырывается из душного склепа на свежий воздух. А в душе ныло что-то тягостное, невыразимо могучее и постоянное…

Как родного брата любила она Травина, привыкла к нему и всегда так тепло и нежно к нему относилась. И вместе с тем, она чувствовала, что он для неё — большая тягость!.. Каким-то тяжёлым комом упал он в её душу и томит, томит…

После ухода Сони, Травин и Загада закурили по папиросе.

— Жаль мне Соню! Какая-то святая она!.. Ко мне относится хорошо, а я отравляю её жизнь…

— Да, Николай, ты… того…

Загада замялся и замолчал.

— Что ж ты не договариваешь?.. Впрочем, я знаю, что ты хотел сказать…

Загада прошёлся по комнате в клубах табачного дыма.

— Всё, брат, это в конце концов не важно, — сказал он загадочно.

— А что важно? — спросил Травин.

Загада молчал, как будто раздумывая над тем, что важно.

— Говорят, ты отличился на каком-то собрании своей речью?

Лицо скромного Загады мгновенно покрылось краской. О его речи на последнем собрании «молодых» говорили за три последних дня и среди студенчества, и в литературных кружках. При встрече ему напоминали об этом, а он смущался. Ему не хотелось говорит и теперь, и он сквозь зубы процедил:

— Обозлили меня эти пошляки, и я обругал их!

— Стоит сердиться!.. Хотя против брани я и ничего не имею… Брань — шутка хорошая!.. — процедил сквозь зубы Травин.

— Уж очень скверно и пошло стало в обществе… среди молодёжи… Люди одурманивают себя да и на других дурман нагоняют…

— Пусто стало в жизни!.. Надо же заполнить чем-нибудь эту пустоту…

Травин хотел сказать ещё что-то, но закашлялся. На глазах выступили слёзы, а чуть заметные бледно-розовые пятна на щеках заалели нехорошим, густым отливом.

— А кровь всё жарит, — начал он, чиркнув спичку и освещая плевательницу. — Я удивляюсь, что ты сердишься на них, — добавил он после паузы и переменил тон, — ведь ты же из верующих в ближайшее будущее. Что же для тебя значит их кривлянье?..

— Как, что значит? — горячо возразил Загада. — Да ведь там выступают серьёзные люди, ну, хотя бы писатели… Ведь они учители жизни, наставники толпы… Куда же они толкают эту толпу?.. Одни — на поиски какого-то нового Бога, другие — на созерцание собственного пупа и называют это индивидуализмом, третьи — насчёт проблем пола и «разоблачения» женщины…

— Ха-ха! — рассмеялся Травин. — А насчёт пупа ты хорошо выразился. Без созерцания этакой какой-нибудь точки на собственном теле мы и существовать не можем… Вот это-то чудовище, человек с пупом, и отвратил меня от жизни, он-то и напугал меня… Теперь всё это прошло… Потому — наплевать мне на всё!..

— А я не могу плевать, — перебил Травина Загада. — Если мы уступим дорогу всем этим «индивидуалистам с женским разоблачением», то что же останется делать нам? Что будет делать толпа? А она теперь больше, нежели когда-нибудь, нуждается в руководителе…

— Толпа давно поклоняется таким индивидуалистам…

— Ну, положим, не давно… Мы пережили такое время, когда я научился уважать и толпу… А теперь это так только — временный разброд, отдых, если хочешь…

— А калоши ты помнишь?.. Калоши революции?.. — злорадным тоном напомнил Травин о случае с калошами на Загородном.

— Ну, будет, Николай! — резко оборвал товарища Загада. — Право же это неумно!.. Возможно, что у тебя и было такое настроение… Но нельзя же обобщать…

— Ну, я знаю, ты — неисправимый оптимист… Тебе, Загада, ещё можно жить, ты такой верующий… Только, я думаю, и ты скоро поблёкнешь! Все поблёкнут!.. Ну, разве не смешно, в самом деле, заниматься поисками Бога?.. Говорят, теперь интеллигенция ищет народ? Решает новую проблему «народ и интеллигенция»? Ты не бывал на рефератах по этому поводу?

— Бывал.

— Правда?.. Ну, что же, нашла интеллигенция народ?..

Загада промолчал, прошёлся по комнате и сказал:

— С тобой, Николай, трудно говорить… Уж лучше я пойду…

— Ну, что же, иди…

Он равнодушно протянул Загаде руку, но не пожал руки товарища, а как оживший на мгновение мертвец сунул в ладонь холодные пальцы.

И снова Травин остался в одиночестве на целый вечер и всю ночь. Взял томик рассказов скучного и тягучего автора и принялся читать. Автор книги любит смерть, поклоняется ей в своих писаниях, это и делало его книги интересными в глазах Травина.

В комнате было тихо, и от этой тишины веяло молчанием безлюдной мертвецкой с одиноким покойником.

Неприкрытые шторами окна выглядели тёмными пятнами. В стёклах ближайшего окна, чуть-чуть подёрнутых морозом, отражались лампа, столик, постель с углом высоко приподнятой подушки. Заслонённая подушкой голова Травина не отражалась в окне, и только отражённая книга, которую он держал, висела в сумраке ночи, за окном, как будто там, на улице, кто-то неведомый читал неведомую книгу.

Он читал, а впечатление от последней беседы с Загадой ещё не изгладилось, и в гирлянды тягучих мыслей повести невольно вплетались его мысли. И особенно яркой была одна мысль.

Когда-то и он искал Бога, только не такого, которого ищет теперь интеллигенция. Когда-то и он подходил к народу и обожествлял его, и тогда идея искания Бога бледнела. Богом становился народ, которому хотелось служить. Но и народ в представлениях Травина был не тем, чем он представлялся предшествующим поколениям. Он не думал, что народ как таковой — всё. Он глубоко верил в положение: народ будет всем, когда достигнет чего-то. А когда он дорастёт? И дорастёт ли?..

Этот вопрос оставался без ответа.

«Не найдёте ответа на этот вопрос и вы, нынешние искатели народа, — думал он. — Но будет худо, если вы обожествите народ, не познав его… Такой Бог похож на нашего гимназического Бога, о котором так много и так горячо говорил наш гимназический законоучитель Василий Иванович».

Ему припомнилась благообразная наружность гимназического священника Малиновского. Его считали похожим на Христа: такое одухотворённое было у него лицо. И в те времена это лицо делало своё дело: были гимназисты, для которых Василий Иванович был авторитетом морали.

А кто он был? Обыкновенный попик. На вопросы гимназистов, скептиков по части религии, отвечал:

— В Бога надо верить… Его нельзя познать и постичь разумом.

«Ужели же и нынешняя интеллигенция ищет народ в образе такого же Бога, в которого надо только верить… слепо верить, не постигая разумом?» — спрашивал Травин самого себя.

«А впрочем, не всё ли равно… Пусть ищут кого хотят»…

И с этой думой он заснул.

С Николаем Николаевичем разговор о религиозных исканиях как-то не удавался. Вначале Верстов отмалчивался и только усмехался, особенно возмущая своим небрежным отношением Соню.

Девушка аккуратно посещала лекции и рефераты на тему «исканий», внимательно читала соответствующую литературу и не могла выносить молчания Верстова. И говорила ему:

— Вы, конечно, можете иметь на этот счёт и своё мнение, но я не могу понять ваших ехидных усмешечек…