Рассказы о необычайном - Пу Сунлин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Наконец, как выяснено уже на предыдущих страницах, перевод с китайского языка, располагающего двойственностью своего проявления в литературе и в разговоре, на русский язык, который этой двойственности почти не имеет – во всяком случае, ее не любит, – такой перевод не может воссоздать оригинал во всей его красе. Протянуть от своих слов к их родникам те же нити, что протягивает гениальный китаец, устроить читателю тот же литературный пир, что блещет и волнует в рассказах Ляо Чжая, – это значило бы стать Ляо Чжаем на русской почве. Переводчик есть только переводчик. Ему доступны фразы, слова, иногда образы, но переводчик Байрона не Байрон, переводчик Пушкина не Пушкин, и, значит, переводчик Ляо Чжая не Ляо Чжай. Если ему удалось найти в себе проникновенное слияние двух разных миров – китайского и русского, если он сумел достойным образом передать содержание повестей на русскую литературную речь, легко читаемую и действительно отражающую подлинный текст, не делая уступок в угоду понятливости читателя, то последний вместе с переводчиком может быть только доволен.
В. Алексеев
Химеры Пэн Хай-цю
Лайчжоуский студент Пэн Хао-гу в своем загородном доме сидел над книгами. До семейного дома было очень далеко, наступила уже, как говорится, средняя осень[3], а вернуться к родным все не удавалось – и ему без друзей и без компании было скучно, тоскливо. Здесь, в деревне, думалось ему, не с кем поговорить. Есть, правда, некий Цю, известный в округе литератор, но в нем было что-то непонятно отвратительное, и Пэн обращался с ним небрежно.
Луна уже взошла[4], и Пэну стало еще скучнее. Делать нечего – пришлось, как говорится, «заломить планку»[5] и пригласить к себе Цю.
Сели пить. Пока пили, кто-то постучал в ворота. Мальчик, прислуживавший в кабинете Пэна, вышел к дверям. Оказалось, какой-то молодой ученый желает видеть хозяина. Пэн вышел из-за стола и чинно попросил гостя войти. Обменялись приветствиями, сели в кружок. Пэн спросил, где гость живет и из какого он рода.
– Я из Гуанлина, – сказал гость. – Фамилия у нас с вами, сударь, одинаковая, а величать меня Хай-цю. Эта прекрасная ночь застала меня в гостинице, и мне стало как-то особенно тяжело. До меня дошли слухи о вашей высокой и тонкой образованности, и вот я являюсь к вам без всякого третьего лица!..
Пэн оглядывал говорившего. Холщовое платье на нем было чисто и опрятно[6]. Говорил он и улыбался с непринужденной, живой текучестью. Пэну он очень полюбился.
– Вы, значит, – сказал он радостно, – мой сородич…
Вечер этот, что за вечер?[7] Гостя милого встречаю!
И велел подать вина, угощая гостя как давнишнего приятеля. Он заметил по настроению гостя, что тот как будто сильно третирует Цю. И в самом деле, когда Цю с почтением пытался втянуться с ним в беседу, гость отвечал надменно и бесцеремонно. Пэну было стыдно и неловко за Цю. Он постарался вмешаться в их разговор и предложил начать с народных песен[8] под общую выпивку. Поднял глаза к небу, кашлянул раз-другой и запел про фуфэнского молодца[9].
Весело смеялись.
– Ваш покорнейший слуга, – сказал гость, – напевать не мастер, так что нечем отблагодарить, как говорится, за «Солнечную весну»[10]. Нельзя ли кого нанять за меня?
– Как прикажете, – сказал Пэн.
– А что, у вас в Лай нет какой-либо известной певицы?
– Нет, не имеется, – отвечал Пэн.
Гость погрузился в молчание и так сидел довольно долго. Потом обратился к мальчику.
– Вот что, – сказал он, – я только что позвал кой-кого… Там, за воротами… Проводи-ка сюда!
Мальчик вышел и действительно увидел какую-то девицу, прохаживающуюся перед дверями дома. Мальчик поманил ее и привел к гостям. Ей было лет дважды восемь, может быть, несколько больше… Живым-живая бессмертная фея!
Пэн был совершенно ошеломлен… Усадил ее… На ней была ивово-желтая накидочка, и запах ее духов сразу же наводнил все углы.
– Ну что, – спросил ее участливо гость, – очень трудно, небось, было бежать за тысячу ли?
– Как же, как же, – с улыбкой сказала дева.
Пэн был весь удивление и стал было ее расспрашивать, но гость уже обратился к нему.
– Очень жаль, – сказал он, – что в ваших местах здесь нет красавиц… Я вот и позвал ее сюда с лодки, плывшей по Западному озеру!..[11] Вот, милая, вы сейчас только что в своей лодке пели про легкомысленного молодца, – обратился он к деве. – Это очень мило! Пожалуйста, спойте нам это еще раз!
И дева запела:
Человек без страсти, чувства и любви[12], Ты повел уж коня мыть на весенний прудок… Вот уж голос твой томительно далек… А над Цзяном свод небес так чист, высок, И в горах так слабо светит лунный рог! Ты тряхнул головой – нет, не вернешься ко мне, На дворе ж поутру белым-белеет восток. Не ропщу, не виню долгой разлуки года, Горько лишь знать: счастья короток часок. Где ты будешь ночевать, скажи, дружок? Не лети, как летит ивовый в ветре пушок! Даже если не быть знатным вельможей тебе[13], Никогда не ходи в дом, где линьцюнский[14] цветок!
Гость достал из чулка яшмовую флейту[15] и дул в такт ее пению. Кончилась песня – остановилась флейта.
Пэн был вне себя от изумления, сидел и беспрерывно хвалил.
– От Западного озера до нас разве одна тысяча ли? И вдруг вы что-то крикнули – а приглашенная уже здесь! Уж не бессмертный ли вы волшебник?
– Ну, о бессмертном смею ли я и говорить, – ответил гость. – Просто я, знаете, смотрю на десятки тысяч ли как на свой двор! А вот что, господа: сегодня вечером на Западном озере воздух и луна великолепны, как никогда. Нельзя, право, чтоб нам туда не заглянуть! Могли ли бы вы идти за мной туда погулять?
Пэн согласился, желая внимательнее присмотреться к странным причудам гостя.
– Очень буду рад, – сказал он.
– В лодке? На коне? – спросил гость.
Пэн подумал и решил, что в лодке будет интереснее.
– Хотелось бы в лодке, – ответил он.
– Здесь у вас, – сказал гость, – скричать лодку будет, пожалуй, далековато. А вот на Небесной Реке[16] – там, наверное, должен быть перевозчик!
С этими словами он помахал рукой кому-то в воздухе.
– Лодка, сюда! – крикнул он. – Эй, лодка, сюда! Мы хотим ехать на Западное озеро… За платой не постоим!..
Не
