Жюли де Карнейян - Сидони-Габриель Колетт

– Ты ещё не завтракала, Юлька? Хочешь, поешь здесь со мной? Я был бы рад!

«"Я был бы рад!"… Си, ля-диез, ля, фа-диез. Всё те же слова, всё на тот же мотив…» – думала Жюли.

– Но… – начала она, оглянувшись на дверь.

– Я завтракаю один. А Марианна, которая всю ночь провела на ногах – без всякой необходимости, уверяю тебя! – Марианна отдыхает.

– Тогда самую чуточку, что-нибудь из фруктов… У меня сегодня фруктовый день.

– Прекрасно! Я позвоню, душа моя. Нам всё подадут, и тогда можно будет посидеть спокойно. Я расскажу тебе про свой сердечный приступ, если тебе интересно. Вот только интересно ли? Юлька, для тебя ничего не значит, что ты здесь?

По ласке, звучащей в голосе, Жюли поняла, что ему всё ещё доставляет удовольствие причинять ей боль.

– Ровно ничего, – холодно сказала она.

Вошёл белый санитар, за ним – секретарь с грудой телеграмм, которому Эспиван не дал слова сказать.

– Нет, нет, Кустекс! Не сейчас! Разберитесь сами, мой мальчик, Боже мой, я же болен! – рассмеялся он. – Почта – вечером. И то ещё…

Опираясь на руки, он приподнялся, чтобы сесть прямо. В момент усилия он странно приоткрыл рот, и в поспешности, с которой санитар кинулся ему помогать, Жюли увидела гораздо больше беспокойства, чем усердия.

– Кто это придумал такую узкую кровать? – упрекнула она. – Двадцать четыре сантиметра шириной, как у служанки!

Выходящий санитар глянул на неё с неодобрением.

– Тс-с-с! – шепнул Эспиван. – Это нарочно! Эта кровать – моё убежище.

Оба ещё досмеивались коварным сообщническим смехом, когда на двух сервировочных столиках появился фруктовый завтрак – такой, что Жюли не нашла, к чему придраться: поздние вишни, розоватые персики, марсельские фиги с тонкой кожурой и отборный виноград, выращенный в недосягаемом для ос укрытии. Ледяная вода и шампанское подрагивали в массивных хрустальных графинах с алмазной гранью. Ноздри Жюли расширились, вдыхая аромат кофе, благоухание чайной розы, красующейся около молочника со сливками. Она постаралась скрыть удовольствие, которое доставляла ей роскошь.

– Кто это заказал ветчину, Эрбер? Мне не надо. Эспиван равнодушно отмахнулся.

– Марианна, конечно… А ты больше ничего не хочешь?

– Нет, спасибо… Но Марианне, значит, известно, что я…

– Что ты беспокоишься? Не утомляй меня. Солнечный луч скользил по сверкающему серебру, Эрбер взял в руку самый роскошный персик, украшенный собственным живым зелёным листком.

– Какая красота… – вздохнул он. – Возьми этот. Ты так и пьёшь кофе с фруктами?

Жюли не ожидала этого напоминания об их совместной жизни. Она покраснела, выпила шампанского и вновь обрела хладнокровие.

– Какой красивый стол! – сказала она. – А вишни! Дай мне немного во всё это поиграть. Не обращай на меня внимания. Тебе не надо что-нибудь принять, какое-нибудь лекарство?

Эспиван, разломив персик, оставил его на тарелке. Взял несколько вишен, поднял к яркому лучу:

– Смотри, какая нежная мякоть, даже косточки просвечивают. Чем я, в сущности, обладал? Разве всё, что мне придётся покинуть, не сводится к…

Он выронил ягоды, повёл рукой в сторону залитого солнцем столика. Этот жест охватывал и высокую белокурую женщину, сидящую вполоборота, не прячась от солнца и испытывая от него не более неудобства, чем оса. Она вытерла губы, нахмурилась:

– Покинуть? Почему покинуть?

Эспиван наклонился к ней. Когда он выдвинулся из тени, явственно обозначилась странная и как бы растительная белизна его лица, отдающая в зелень на лбу, на висках, около губ. У карих глаз залегла тень, которую наложили и любили женщины – столько женщин, слишком много женщин…

– Со мной кончено, Юлька, – сказал он с аффектированной лёгкостью. – Не перебивай! налей мне кофе. Да, да, кофе мне можно. Тебя не поражает, что так мало медиков «у моего одра», как говорится? Нет? Ты, толстокожая, ничего не замечаешь. Не замечаешь даже, как устроен мужчина, пока не окажешься с ним лицом к лицу, и если я говорю «лицом к лицу», то лишь из уважения к приличиям, а также к стенам дважды супружеской обители…

Он рассмеялся, заставив рассмеяться и Жюли. Сперва ей пришлось сделать над собой усилие, потом она дала волю приступу смеха, как дала бы волю слезам.

– Если она нас услышит… – сказала она.

– Кто? Марианна? Сколько-то она нас слышит.

– Ты по-свински себя с ней ведёшь, Эрбер.

– Нет, поскольку я ей лгу. С тобой… с тобой я вёл себя по-свински. Я говорил тебе правду.

Она раздула ноздри, надкусила винную ягоду.

– Признай, что я не осталась в долгу.

– Потому что я чуть не свернул тебе шею, чтобы заставить-таки всё сказать.

Он глянул на неё искоса и как бы свысока – взгляд, привычный по тем временам, когда он был её неверным и ревнивым мужем. Даже подбоченился. Некая сторонняя сила уже лишила его навсегда самых действенных обольщений, и Жюли почувствовала, как растопляется в жалость бешенство, разбуженное отзвуками прошлого. «Бедняга…» И, поскольку жалость она, за неимением склонности и привычки, охотно принимала за скуку, она почувствовала себя немного пленницей между прикованным к постели Эрбером, массивным столовым серебром и тепличными плодами. Колониальный хлам позвал её обратно.

Желанными показались её улица с лавчонками, Коко Ватар и Люси Альбер, потому что они были молоды и наивно преданы работе и развлечениям. Она огляделась, ища, к чему бы придраться.

– Эрбер, тебе так нравится эта китайка? Тебе никогда не говорили, что чёрная с розовым китайка тебе идёт как бульдогу жемчужное колье? У тебя что, нет настоящих друзей?

– Мало, – сказал Эрбер.

– А почему это ты болеешь в «детской»? Всё молодишься? Это уж ты хватил через край!

Эспиван, облокотившись на подушку, пил кофе.

– Откати свой столик, ладно? – предложил он, не отвечая. – Переставь свой кофе ко мне. И сигареты. Мне надо с тобой поговорить.

Она поспешно повиновалась, боясь, что Эрбер заметит поношенные туфли. Чтоб отвлечь его внимание, она продолжала критиковать меблировку.

– Дивный образчик 1830 года! Немножко, правда, кукольный для мужчины…

Вошёл секретарь, неся телефон с длинным шнуром.

– От президента Республики осведомляются о вашем здоровье…

– Как вам идёт, Кустекс, эта телефонная лоза. Вы похожи на виноградную беседку. Мой друг Кустекс, который так любезен, что исполняет при мне обязанности секретаря. Графиня де Карнейян. Поблагодарите президента, Кустекс. Скажите, что я болен. Не очень. Но достаточно. В общем, скажите что хотите. Да, Кустекс, пока вы не ушли… Разреши, Жюли?

«Интересно, – думала Жюли, – Эрбер так никогда и не умел говорить с секретарём, да и с любым подчинённым, естественным тоном. Эспиванам власть, как и титул, ещё немного в новинку. При Сен-Симоне они обживались, а Вьель-Кастель их высмеивает… И вот Эрбер ломается, чтобы произвести впечатление на своего секретаря…»